Н Кальма - Заколдованная рубашка
Там, где Крюков канал
Со Фонтанкой-рекой,
Словно братец с сестрой,
Обнимаются,
Где Никола святой
С золотою главой,
Сверху глядя на них,
Улыбается,
От зари до зари,
Лишь зажгут фонари,
Вереницей студенты
Там шляются.
— Ишь, до чего же лихо скубенты гуляют! — завистливо пробормотал над самым плечом Александра какой-то прохожий.
Александр тихонько стукнул в окно. Его не услышали — уж больно шумели внутри. Он снова стукнул, сильнее. В форточку просунулась растрепанная голова:
— Кто стучит? Чего нужно?
— Да это Есипов! — закричал изнутри чей-то радостный и пьяный голос. — Скорей, Сашка, вали сюда! Да что ж ты так поздно, черт тебя дери!
Низенькая входная дверь распахнулась, и Александр со своим баульчиком вступил в прокуренную полутемную прихожую, где его сразу схватили в теплые, дружеские и пьяные объятия.
4. Друзья-студенты
— Наша задача — обновить мир, проложить новые пути, создавать новые формы жизни…
— А ты у мужика спроси про эти формы, братец. Пускай он тебе сам скажет.
— Зачем вы эту брошь носите, Нина Александровна? Цепляетесь за украшения? А я вот считаю: необходимо уничтожить все, что служит прихотям бар, и оставить только то, что может пригодиться народу.
— Господа, господа, что это вы все о высокой материи! Давайте лучше выпьем. Новый год ведь…
— Водка вся. Выпить-то нечего.
— Как — вся? Быть не может! Ведь Липин татарину-старьевщику брюки продал за два рубля двадцать копеек и принес на все водки.
— Брюки? Ха-ха-ха! А сам-то как же теперь?
— Господа, вы с ума сошли, здесь же дамы! Что вы это, право, о брюках…
— Вы только послушайте этого комильфотного! Как он брюк испугался! Все по старинке норовит!
— Господа, господа, да уймитесь же! Меркурьев стихи будет читать.
— Стихи? Ура-а! Валяй, Меркурьев, читай стихи!
Что ни год — уменьшаются силы,
Ум ленивее, кровь холодней…
Мать отчизна! Дойду до могилы,
Не дождавшись свободы твоей!
Но желал бы я знать, умирая,
Что стоишь ты на верном пути,
Что твой пахарь, поля засевая,
Видит ведренный день впереди.
Чтобы ветер родного селенья
Звук единый до слуха донес,
Под которым не слышно кипенья
Человеческой крови и слез…
— Ах, Некрасов, что за поэт! Выпьем, братцы, за Некрасова!
— Братцы, ребятушки, споемте, ради бога! Эх,
Сердца жаркого не залить вином,
Душу черную не запотчевать…
— Коллеги, да кончайте вы с этой красивой чепухой, давайте лучше споем!
— Вася, Вася, споем нашу, вольную!
Загремел хор:
Уж опять не бывать
Прежней рабской доли,
Ночью, днем жадно ждем
Мы желанной воли.
Облегчить, освободить
Нас давно сулили,
А пока лишь бока
Наши колотили.
Коль путем и добром
Не дадут нам воли,
Топором заберем
Мы свое приволье.
Обещать и не дать
Уж теперь не могут,
Не то нам, мужикам,
Рученьки помогут…
— Тсс!.. Тсс!.. Разошлись, дьяволы! Забыли про Третье отделение!..
— Пропадем мы, братцы! Ей-богу, пропадем!
Аплодисменты, песни, споры, стихи…
Александр, растерянный, оглушенный всем этим гамом, оглядывался. Ему хотелось найти хозяев квартиры, но это было нелегко. Старый деревянный дом, казалось, плавал по бурному морю, как корабль, набитый шумными и беспокойными пассажирами.
Три комнаты, которые занимали у вдовы-чиновницы братья Дремины и два их товарища — студент четвертого курса Военно-медицинской академии Алпатов и ученик Академии художеств Тривратский, — ходуном ходили. В одном углу самозабвенно играли на гребешках, в другом — решали мировые вопросы, в третьем — пели «Гаудеамус игитур». Сейчас же за прихожей открылась комната, где был стол, покрытый несвежей скатертью. На столе стояли уже опорожненные штофы и полуштофы и тарелки с остатками селедки, огурцов, колбасы. Угощение было, как видно, самое скромное, все делалось в складчину, и Александр, вспомнив об этом обычае, покраснел: он не захватил с собой даже бутылки вина. Не до того ему было, чтобы помнить о неписаных правилах студенческой «коммуны», как называли свое жилье Дремины. Впрочем, злые университетские насмешники, когда заходил разговор о системе этого житья в складчину, ехидно замечали: «Знаем, знаем вашу „коммуну“ нанимаете на общие деньги одну кухарку, вот и вся ваша „коммуна“!» Для братьев Дреминых это было самой невыносимой обидой. Старший однажды даже наговорил дерзостей ядовитому насмешнику.
Сегодня, как, впрочем, почти всегда, беспорядок в «коммуне» был страшенный. Доски, положенные на чурбаки, превратились в скамьи. По углам были свалены кое-как вороха книг. С полки над столом скалился желтый череп, а на окне рядом с огрызками французской булки валялся старый сапог. По всем скамьям и кроватям горой были навалены шинели и шубы гостей.
Александр кое-как протиснулся во вторую комнату. Там танцевали под разбитое фортепьяно, на котором лихо играл польку знакомый Есипову студент-филолог. «Танцзал» освещался десятком свечей, воткнутых в медные шандалы или просто прилепленных куда попало: на подоконник, на книжную полку, даже на пол.
В этом зале у танцующих не было ни пышных туалетов, ни белых перчаток, ни лаковых башмаков. Почти все дамы были в черных суконных платьях, закрытых до самого горла, с длинными рукавами и единственным украшением в виде белых рукавчиков или воротничков. Александр успел заметить удивительно красивую блондинку с модной прической. Блондинка отплясывала польку с длинным и тощим Алпатовым так азартно, что из прически выбилась широкая золотая прядь и била ее по разгоревшемуся лицу.
— Александр, дружище, приглашай дам! — заорал, увидев его, Алпатов.
Александр кивнул, все еще глядя на его даму, и тут наконец столкнулся с младшим Дреминым, своим закадычным другом. Павел был на два года старше Александра, но казался моложе, до того детское и румяное было у него лицо, с круглыми светлыми глазами удивительной чистоты и открытости. Завидев Александра, он так и просиял:
— А я уж думал, не придешь. Думал, отец не пустил тебя, увез к своим комильфотным! Уж я тебя ждал, ждал…
— Паша, я порвал с отцом. Ушел из дома. Окончательно. Навсегда, сквозь зубы сказал Александр.
— Ну и отлично! И замечательно! Давно пора! — воскликнул Павел, обнимая друга и с сочувствием заглядывая ему в лицо. — Останешься, конечно, у нас? Я сам скажу обо всем Михаилу и остальным, можешь ни о чем не беспокоиться.
И он потянул из-под руки Александра баульчик, который тот продолжал прижимать к себе. Видно было, что Павел ужасно рад: друг будет теперь с ним неразлучно. Александр почувствовал это, и его обдало теплом.
— Коли бы ты знал, какой гость у нас нынче! — торопливо заговорил Павел, кивая на закрытую дверь третьей комнаты, которая принадлежала Тривратскому и гордо именовалась «студией». — Вот это сюрприз так сюрприз! Настоящий новогодний!
— Что за сюрприз? — рассеянно спросил Александр.
Павел хотел объяснить, но в этот миг дверь «студии» приотворилась, из нее показались крупная голова и широкие плечи старшего Дремина.
— А, это вы тут галдите? — нелюбезно сказал Михаил. — Или входите к нам, или я дверь запру. А то от этой проклятущей польки в ушах звенит. Ни черта не слыхать, что люди говорят.
Оба друга поторопились войти в «студию», и Михаил крепко-накрепко затворил за ними дверь. Венская полька вмиг погасла, будто задунутый кем-то огонь.
«Студия» в этот вечер была гола и неприглядна. Из нее вынесли все стулья и этюды Тривратского. Оставались только приставленные к стенам подрамники да стол, на котором горела лампа под зеленым абажуром. Александр, едва войдя, тотчас заметил незнакомую пару — очень красивого юношу, сухощавого и стройного, с живыми блестящими глазами на смугло-румяном лице южанина, и девушку, тоненькую, стриженую и темноволосую, в черном, перетянутом кожаным пояском платьице, удивительно напоминающем подрясник послушника.
Выражение лица юноши было немножко насмешливое и самоуверенное, как будто этот молодой человек многое повидал на белом свете, многое понял и уже знает себе настоящую цену. Одет он был в поношенный сюртук, сильно выгоревший под неведомым солнцем, и грубые сапоги. Александр заметил, что и руки у нового гостя не холеные, а загорелые и обветренные, видимо привыкшие что-то работать. Вместе с тем молодой Есипов сразу почувствовал, что гость вполне светский человек и привык вращаться в хорошем обществе.
Глаза девушки, синевато-серые, как река в студеный день, были прикованы к юноше и выражали такую всепоглощающую преданность, такой восторг, что у Александра мгновенный холодок побежал по спине и где-то глубоко метнулась мысль: «Ах, кабы мне такую любовь!»
