Валерий Замыслов - Горький хлеб (Часть 5)
- Задушевно песню складываешь, дед. Играй еще.
Старец приглушил струны, поднял лицо на страдника.
- Немощен стал, молодший. Ослаб голосом. Хворь одолела, - тихо отозвался сказитель.
Болотников принес от целовальника чарку вина, протянул гусляру.
- Выпей, отец. Подкрепись.
- Благодарствую, чадо. Зелено винцо приемлю.
Старец отложил гусли, принял чарку.
- Сыграй, дед, богатырскую, о молодцах добрых, - придвинувшись к бахарю, попросил Иванка.
Сказитель долго молчал, тихо перебирал старческими, дрожащими пальцами струны, а затем молвил:
- Слушайте, ребятушки, о временах седых и давно минувших.
Запел гусляр вначале неторопливо и тихо, а затем на диво страдникам его голос обрел силу и стал таким звучным, что даже кабацкие питухи примолкли.
Из-за моря, моря синего,
Из-за синего моря, из-за черного
Подымался Батый - царь сын Батыевич.
Подошел собака под стольный Киев-град.
Надевал Владимир киевский платье черное,
Черное платье, печальное.
Приходил ко божьей церкви богу молиться.
Встречу идет нищая калика перехожая:
"Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский!
Ты зачем надел черное платье печальное?
Что у вас во Киеве учинилося?"
"Молчи, нищая калика перехожая,
Нехорошо у нас во Киеве учинилося:
Подымался Батый-царь сын Батыевич.
Подошел собака под стольный Киев-град".
"Не зови меня нищей каликой перехожею,
Назови меня старым казаком Ильей Муромцем".
Бил челом Владимир до сырой земли:
"Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!
Постарайся за веру христианскую".
Говорил казак Илейка Муромец:
"Я поеду, князь, к злому ворогу,
И не для тебя, князя Владимира,
А для бедных вдов и малых детей".
И поехал богатырь к злому ворогу,
Но сказал его добрый конь по-человечьему:
"Уж ты стар казак, Илья Муромец!
Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие,
Понатыканы в них колья мурзамецкие,
Из первого подкопа я вылечу,
Из другого подкопа я выскачу,
А в третьем останемся ты и я!"
Бил Илья коня по крутым бокам:
"Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!
Ты не хочешь служить за веру христианскую!"
Пала лошадь в третий подкоп,
Набежали злые татаровья,
Оковали Ильюшку железами,
Ручными, ножными и заплечными.
Проводили ко Батыю Батыевичу.
Говорил ему Батый царь сын Батыевич:
"Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!
Послужи мне-ка так же, как Владимиру".
Отвечал стар казак Илья Муромец:
"Нет у меня с собой сабли вострой,
Нет у меня копья мурзамецкого,
Нет у меня палицы боевой:
Послужил бы я по твоей по шее по татарской!"
Говорил Батый-царь сын Батыевич:
"Ой вы, слуги мои верные!
Выводите его на поле Куликово,
Положите голову на плаху на липову,
По плеч срубите буйну голову!"
У Илейки вдвое силы прибыло.
Рвал он оковы железные,
Хватал он поганого татарина,
Который покрепче, который по жиле не рвется,
Стал татарином помахивать:
В которую сторону махнет - улица,
Подбегает к Илеюшке добрый конь,
Садится он на доброго коня,
Бил татар он чуть не до единого.
Убирался Батый-царь с большими убытками...
Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи. Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.
- Знатно складываешь, дед. Как звать?
- Устином нарекли.
- А отчина где?
Гусляр повернулся к Болотникову, улыбнулся, и все старческое лицо его как-то сразу посветлело, разгладились глубокие морщины.
- Вся Русь моя отчина, молодец. Калика я перехожий. Вот здесь на Москве чуток отдохну и дальше с мальчонкой-поводырем побреду.
- Что на Руси слышно, отец?
Сказатель устало вытянул ноги в дырявых лаптях, протяжно вздохнул и надолго замолчал, опустив бороду! Иванке показалось, что дед, утомившись после долгой песни, уснул, но вот бахарь шевельнулся, нащупал рукой суковатый посох и молвил тихо:
- Не ведаю, кто ты, но чую - человек праведный, потому и обскажу все без утайки... Исходил я матушку Русь, всюду бывал. Видел и злое и доброе. И дам тебе совет. Держись простолюдина. Он тебя и на ночлег пустит, и обогреет, и горбушкой хлеба поделится. А вот боярина, купца да приказного люда стороной обходи. Корыстолюбцы, мздоимцы! Черви могильные. Сосут они кровушку народную, но грядет и их час.
- Ой ли, дед? - недоверчиво покачал головой Афоня Шмоток, выступив в разговор.
- Грядет, ребятушки, - упрямо качнул бородой сказитель. - В деревнях и селах мужики пахотные на бояр шибко разгневаны. Задавили их оброками да боярщиной, неправдами боярскими. И на посадах народ ропщет. Быть на Руси смуте. Вот тогда и полетят боярские головушки.
В кабак вошли земские ярыжки. Пытливо глянули по лицам бражников и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых людей, пьяно закричал сухощавый, со щербатым лицом посадский в долгополой чуйке15.
- Горемыки мы, братцы! Ремесло захирело, в избах клопы да тараканы, ребятенки с голоду мрут. - Слобожанин с чаркой в руке, пошатываясь, вышел на середину кабака и продолжал сердито выкрикивать, расплескивая вино на босые, грязные ступни.
А отколь наше горюшко? Все беды на Руси от него - татарина Бориса Годунова. Енто он, братцы, нам пошлины да налоги вдвое увеличил. Он же и младехонького царевича загубил, и Москву ремесленную спалил, и крымцев на Русь призвал.
От стойки оторвались трое молодцов в долгополых сукманах. Надвинулись на посадского, зло загалдели:
- Бунташные речи речешь, вор. Айда с нами.
Слобожанин оттолкнул одного из истцов, но остальные сбили бражника наземь. Болотников насупился, поднялся с лавки, норовя помочь слобожанину, и опять его вовремя удержал Афоня Шмоток. Молвил тихо:
- Сиди, Иванка. Здесь истцов да ярыжек завсегда полно бродит. Мигом в Разбойный приказ сволокут.
Когда дерзкого тяглеца вывели из кабака, Иванка сказал глухо:
- Не любят бояре правду. Сказнят теперь его, либо язык вырвут.
Один из питухов - тощий, с изможденным желтым лицом - с досады швырнул на земляной пол дырявый войлочный колпак, воскликнул:
- Э-эх, жизнь горемычная! Налей чарочку, Потапыч.
Целовальник - дородный, чернобородый, с бойкими плутоватыми глазами, в суконной поддевке - вскользь взглянул на бражника, буркнул, поглаживая густую бороду:
- Деньгу кажи, мил человек.
- Последний грош пропил, Потапыч. Ублажь. Душа горит, выпить страсть хочется.
Целовальник окинул взглядом посадского с ног до головы и проронил нехотя:
- Сымай сапоги, братец. Косушку нацежу.
- Помилосердствуй, батюшка. Сапоги у мя последни.
- Тогда ступай прочь.
- У-у, нехристь! - в отчаянии махнул рукой на целовальника посадский и принялся стаскивать с ног кожаные сапоги. - Наливай, душа окаянная!
"Словно наш мельник Евстигней. Такой же скаредный", - подумал о целовальнике Иванка и потянулся, к чарке. Однако его вновь остановил Шмоток.
- Не пей, Иванка. Осерчает Якушка - в подклет посадит.
- Оставь, Афоня. На душе смутно, - вымолвил Иванка и осушил чарку.
Тем временем в кабак вошел новый посетитель. Пытливо глянул по сторонам и подошел к стойке. Наклонился к Потапычу и что-то шепнул на ухо.
Целовальник закивал пышной черной бородой и торопливо позвал кабацкого ярыжку:
- Запали свечи, Сенька. Темно в кабаке. Да поспешай, поспешай у меня!
Вскоре в государево кружало ввалился объезжий голова с десятком стрельцов в красных кафтанах.
Потапыч вышел из-за стойки, угодливо поклонился голове, а затем самолично спихнул с лавки в переднем углу осоловевших бражников, вымолвил учтиво:
- Милости просим, Дорофей Фомич. Испей чарочку с устатку.
Объезжий голова плюхнулся на лавку, обронил, позевывая:
- Твоя правда, Потапыч. Всю ночь не спал, за воровским людом досматривал. В Китай-город нонче тьма народишку понаехало. Подавай снедь. Оголодал я, братец.
Афоня Шмоток, глянув на новопришельцев, озабоченно дернул Болотникова за рукав кафтана:
- Глянь, парень. Объезжий в кабак пожаловал. Пора нам отсель ноги уносить.
- Вижу, не дергай, Афоня. Сиди, неча бояться, - хмуро отозвался Болотников.
Дорофей выпил две чарки кряду и повел глазами по кабаку. Заметил вдруг Болотникова у крайнего стола возле стены. Дрогнула чарка в тяжелой руке, лицо зло исказилось.
Тяжело поднялся из-за стола и, забыв про снедь, направился к бунташному парню. Молвив с издевкой:
- Вот и свиделись, молодец. Теперь не уйдешь. Нет твоего заступника, хе-хе. Загулял Федька Конь.
Болотников весь вспыхнул и шагнул навстречу Кирьяку.
- Посторонись, биться буду.
Объезжий голова скривил рот, махнул рукой стрельцам, рявкнул:
- Взять воровского человека!
Глава 52
В РАЗБОЙНОМ ПРИКАЗЕ
Когда на Болотникова накинулись стрельцы, он раскидал их и подступил к Кирьяку. Объезжий голова больно ударил его в лицо. Иванка обозлился и поверг своим тяжелым кулаком супротивника наземь. Кирьяк с трудом поднялся и вновь очутился на полу.
