Мурад Аджи - Полынный мой путь (сборник)
И в сословном делении общества кумыки повторили половцев.
А самым большим позором у кумыков считалось продавать, делать бизнес, как сказали бы сейчас. Прикасаться к деньгам, особенно детям, в приличных семьях запрещалось. И как в этой связи не вспомнить рассказ византийского историка XIII века. Как-то император Михаил Палеолог прислал половецкому хану Казану жемчуга и драгоценные камни (хотел подкупить). Хан, проявив осторожность, спросил: для чего они годны, могут ли предостеречь от болезней, смерти и других бедствий? Услышав отрицательный ответ, хан отвернулся от дара… У степняков вещи ценились не материальные! Ценились поступки. И мысли.
Что мы хотим от сегодняшних батраков, которые все растеряли? Одни только «бабки-бабки» у них на уме. Ни работать, ни учиться не желают. Вот и стоят позорно на базаре в ожидании случайного заработка.
Для торговли кумыки пускали к себе в аулы евреев, занимавшихся еще и разными ремеслами, и талышей, отличных огородников. Скот пасли горцы – тавлу…
Для уважающего себя кумыкского князя хорошим делом считалось умение раздобыть военные трофеи. Тоже уметь надо! Правда, потом их раздаривали гостям, друзьям, родственникам направо и налево, и у удачливого грабителя ничего не оставалось. Зато сколько радости!
Обычай, идущий из глубины веков!
И столь же давняя традиция – невольницы. Сластолюбцы еще в XIX веке покупали их ради первой расправы; в Эндирей-ауле был рынок, куда свозили красавиц со всего Кавказа. Потом рабыню принято было отдавать за холопа или отпускать на все четыре стороны, если была на то ее воля… Мне рассказывали, что прадедушка Абдусалам не отворачивался от этого древнего обычая. И в 70 лет его огромное сердце было столь пылко и нежно, что в нем умещались даже юные красавицы, среди них – внучка Шамиля, ставшая четвертой женой прадедушки.
Лихой конь, сокол, гости, подарки, праздники, заварушки и, конечно, женщины заботили иных князей куда больше, чем плодородие земель. То был верх самодовольства, но ради него стоило пожить…
Слава Тенгри, подарившему миру день и ночь: деления на богатых и бедных у кумыков прежде не было. Для всех был день, отмеренный Всевышним, – у кого-то светлее, у кого-то темнее. Природа и труд приносили плоды, дававшие доходы, им радовались…
Несколько слов о том, как выглядели кумыки, – об их одежде. И здесь налицо степные традиции. Мужчины носили тунико-образные рубашки с воротничком стойкой. Цвета были разные, а вот брюки, кафтаны признавались только темного цвета. Папаха, черкеска или бешмет. Кинжал тоже был элементом одежды, он характеризовал мужчину: хороший кинжал – значит, хороший мужчина. Зимой надевали шубы, но шубы короткие, с широким низом – всадники же. На ногах круглый год мягкие сапоги.
Конечно, об одежде кумыков нужен отдельный разговор, мало известно о ней. А можно было бы рассказать, например, о штанах. Самые древние в мире брюки нашли при раскопках тюркских курганов на Алтае. У предков они назывались «шарвар».
Женская одежда отличалась изяществом, наверное, поэтому наши женщины были похожи на лебедушек. Не идет – плывет, не касаясь земли. Их грацию подчеркивали шали с тонкой и длинной, словно ветки плакучей ивы, бахромой. Кумыкские женщины ценили украшения, их носили даже маленькие девочки. Бусы, пояса, серьги, кольца в каждом роду передавались из поколения в поколение. Однако побрякушки не были главным, обходились и без них, потому что сами женщины были украшением мира.
Богачом называли человека с широкой душой, в которой есть место родственникам, друзьям и гостю, конечно. Богач – это человек, у которого море чувств и мыслей, к нему, как к роднику, тянулись люди. Прадедушка Абдусалам – по старинным кумыкским меркам – считался богачом.
Правда, больших денег у него не было, а почтение людей было – в любом доме, начиная от шамхала, радовались ему, великолепному собеседнику, украшению любого застолья. Что еще надо для доброго человека?
В 1902 году, в канун своего 70-летия, Абдусалам Аджи, человек, «склонный к философским размышлениям», поехал в Ясную Поляну к другому «склонному к философским размышлениям» человеку, подарил ему бурку. Они беседовали. От Льва Толстого прадедушка второй раз пошел в Мекку… Это было событием не только его жизни.
Два раза отправиться в это святое путешествие мало кто позволял себе. Ведь шли пешком и жили на подаяния, восемь-девять месяцев занимала дорога. То был настоящий хадж, какой и положен паломнику. Видимо, там, в Мекке, или по дороге к ней, он познакомился с известным бакинским предпринимателем Тагиевым – человеком большой души и светлых помыслов.
Теперь я знаю почти точно, что было дальше, после возвращения, – по крайней мере о нескольких его днях. Об этом мне рассказало письмо из Баку от незнакомой женщины. Эльмира Алиевна Абасова написала об их семейной истории, которая передается из уст в уста с 1903 года.
Тогда ее дед Абдулали, еще молодой человек, поехал из Баку к нам в Аксай, который славился по всему Кавказу великолепными табунами. На аксайской базарной площади стояла толпа. Вдруг все обернулись на высокого человека, подходящего к площади. Он шел легкой походкой, поигрывая тросточкой, как было принято тогда. «Это был рослый, живой, несмотря на годы, человек, – пишет Эльмира-ханум. – Походка говорила о его былой воинской службе. При виде этого человека толпа стала расходиться, по обычаю уважения к почтеннейшему лицу».
«Дед рассказывал, – пишет дальше мой корреспондент, – что Абдусалама называли небесным человеком – святым. Он подошел и, улыбаясь, сказал: «Гость из Баду – мой гость…» Слово «Баку» в Дагестане модно было произносить именно так, с легким французским прононсом, в этом был свой шарм. Прадедушка первым делом спросил о здоровье своего знакомца Тагиева.
Молодой гость был ошеломлен. А еще он запомнил обилие книг в доме и Коран в позолоченном переплете, который Абдусалам привез из Мекки. (К слову, Коран в 1960-е годы какой-то негодяй украл у моей тетки в Махачкале.)
Наутро Абдусалам сам выбирал кобылу для гостя, он понимал толк в конях… На пути из Аксая в Баку на счастливого обладателя молодой красной кобылы напали разбойники, жить ему оставалось минуту, но тут кто-то увидел на кобыле тавро Аджи. Узнав, что перед ними гость самого Абдусалама Аджи, разбойники извинились и, стремясь загладить вину, проводили его до ближайшего селения… Так возвращаются к нам истории прошедших лет. Ничто не исчезает бесследно. А память о человеке – тем более.
Словом, в XX веке мы, Аджи, породнились с Баку. Туда переехал мой дедушка, Салах, он начал работать у Тагиева инженером, потом заимел свой нефтепромысел в Сураханах. Все-таки первый инженер Дагестана, дело знал, работы не боялся, быстро сумел наладить производство. Так Баку, как и Санкт-Петербург, стал для меня родным городом. Здесь наш дух!
Удивительно, как же много всего интересного было у нас в семье… И я не знал об этом. Не рассказывали. Дедушка играл в карты с Эммануэлем Нобелем, тем самым, дед которого учредил Нобелевскую премию. Нобели извест-ны чуть ли не как единственные бакинские нефтепромышленники, а кумык, который работал рядом, забыт. О Тагиеве хоть что-то помнят. А у наших дела, между прочим, шли не хуже, чем у Нобелей. По крайней мере, дедушка построил в Дагестане коньячный и другие заводы.
Вот вам «тюркская проблема». Оказывается, и кумыки что-то умели.
Аксай, наш родовой аул, теперь забыт. Как бездомная собака, ютится он в степи на границе с Чечней. Понаехали в него отовсюду. А кумыков – кого выселили, кто сам уехал. В Дагестане не осталось ни одного кумыкского района! Да что района! Нет даже селения, где живут только кумыки. Я встречал переселенцев из Дагестана в Тульской, Рязанской, Курской, Воронежской областях. Сироты. Очень много их в Западной Сибири.
Не поют в Аксае наших песен, умолкла гармошка, другая там слышится речь. Правда, сохранились кумыкские кварталы, где хоть какое-то подобие прежнего – чисто, ухожено, аккуратно, но очень бедно. Дома, построенные лет сто назад, доживают свой век. Нищая старость кругом.
– Не знали, что такая «дружба народов» получится, – от души сказал один аксакал.
Тысячи горских семей были насильственно вывезены в 50-е годы на Кумыкскую равнину. Им выделяли лучшие участки, в несколько раз большие, чем у потомственных жителей равнины. Переселенцам давались ссуды, которые местным и не снились. Режим максимального благоприятствования за счет кумыков привел к тому, что на равнину добровольно потянулись тысячи семей горцев. Кумыкские поселения лишились пастбищ, садов, захирели. Закрыли кумыкские школы, культурные центры, стали уничтожать памятники нашего народа, кому-то они мешали. Все это называлось «советской национальной политикой» или «дружбой народов»: коверкали жизнь и горцам, и кумыкам.
В Аксае уже овцу не прокормишь – негде. Давно нет тучных отар, о которых упоминал Лермонтов. Отсюда и нищета.
