Алексей Зверев - Повседневная жизнь русского литературного Парижа. 1920–1940
Возможность представилась в 1925-м, когда художник Александр Яковлев, ее дядя, сумел устроить вызов в Париж, где сам он обосновался уже давно. Татьяна болела туберкулезом, и формально речь шла о консультациях у знаменитых врачей. На деле она и не думала возвращаться.
Довольно быстро эта русская провинциалка освоилась в парижской артистической среде. В доме ее дяди бывали люди со звучными именами — и русские, и французы. Татьяна не хотела жить иждивенкой и поступила ученицей в мастерскую модистки. Кто-то — она сама не помнила, кто именно, — оценив ее яркую внешность и необыкновенно красивые ноги, предложил Татьяне сниматься статисткой в кино, еще кто-то свел с рекламным агентством, и скоро по всему Парижу висели афиши с ее снимком в модных чулках. Доктор Серж Симон, который практиковал на Монпарнасе, занялся ее легкими. У Симона, женатого на русской, лечились многие художники и литераторы, в их числе Эльза Триоле, жена поэта-сюрреалиста Луи Арагона и сестра Лили Брик. Эльза и познакомила Татьяну с Маяковским. Шел октябрь 1928-го.
Дальнейшее известно главным образом по записям Василия Катаняна, кинорежиссера, биографа Маяковского. Он встречался с виконтессой дю Плесси в 1979 году в Нью-Йорке, а потом получил в свое распоряжение пленку интервью, которые для задуманной им, но так и не написанной книги взял у Таника (так Маяковский ее называет в своих интимных письмах) Геннадий Шмаков, эссеист и критик, в прошлом ленинградец, уехавший в Америку и умерший там, не дожив до пятидесяти лет.
Виконтесса не любила, когда пытались что-то разузнать о ее романе с поэтом. Даже адресованное ей стихотворение она сначала разрешила (Роману Якобсону, ближайшему из друзей Маяковского) напечатать только с купюрами, а текст по автографу удалось опубликовать лишь в 1956 году. Но и через полвека после того, как их с Маяковским история была кончена, кареокая до мелочей ясно помнила встречу, с которой все началось: холодные сумерки, такси, пальто, которым он, сняв с себя, укутал ее колени. Весь ноябрь 28-го они виделись каждый день — на его выступлениях, всколыхнувших литературный Париж, в небольших кафе, чтобы не привлекать внимание зевак, в отеле «Истрия», где он жил.
Может быть, поначалу им казалось, что перед таким чувством любое препятствие ничтожно. Маяковский в этом, кажется, не сомневался: «Сделаем нашу разлуку — проверкой», а испытание, конечно, будет выдержано, и на следующий раз они уедут в Москву вместе. А Яковлева, беседуя с Катаняном, признается: «Я была так влюблена в него, что поехала бы за ним в Россию». Но тут же добавляет: «Там его наверняка убили бы в 37-м году, я тоже загремела бы за ним».
Чувство было и правда огромным. «Не то что он мне нравился, я его полюбила, полюбила по-настоящему», — записывает Катанян. А вот ее письмо матери, которое относится непосредственно ко времени событий: «Я видела его ежедневно и очень с ним подружилась. Если я когда-либо хорошо относилась к моим „поклонникам“, то это к нему, в большой доле из-за его таланта, но еще большей из-за изумительного и буквально трогательного ко мне отношения». И в том же письме, чуть ниже: «Он такой колоссальный и физически, и морально, что после него буквально пустыня».
Что до Маяковского, он в ту пору ею одною и жил. «Дорогой, милый и любимый Таник» отодвигает в сторону все остальное. Он звал ее уехать уже тогда, осенью 28-го, и она колебалась («фифти-фифти», — записывает ее признание Шмаков), но все-таки уговорила себя: «Это слишком быстро». Пошли письма, впервые появившиеся в печати лишь в 1993-м, через два года после смерти той, кому они адресованы. Эти письма переполнены любовью. «Я ношу твое имя, как праздничный флаг над городским зданием». И еще: «Твои строки — это добрая половина моей жизни вообще и вся моя личная». И дальше в том же письме от 3 января 1929 года: «Я бросил разъезжать и сижу сиднем из боязни хоть на час опоздать с чтением твоих письмов…»
Ощущения безоблачного счастья, впрочем, не было даже в те осенние недели после знакомства. А во вторую и, как оказалось, последнюю встречу — подавно. Татьяна пишет матери: «Ты не пугайся. Это, во всяком случае, не безнадежная любовь… Счастье мое, что я не встретила его в Москве перед Парижем». В Москве он бы, пожалуй, ее удержал. Вернуть ее туда — не по его силам.
К тому же Татьяне нравилось, что и помимо Маяковского у нее целый шлейф обожателей. Один из них появился осенью 1929 года и проявлял особенную настойчивость: Бертран дю Плесси, страстный автомобилист, младший из сыновей провинциального виконта. А у Маяковского была Лиля, которую он боготворил, хотя годы близости остались позади. Полвека спустя виконтесса вспоминала: «Между ним и мною Лиля была открытым вопросом».
Вопрос возник со всей неотвратимостью, когда, после второй их встречи, из Союза стали приходить такие письма: «Мне без тебя совсем не нравится. Подумай и пособирай мысли (а потом и вещи) и примерься сердцем своим к моей надежде взять тебя на лапы и привезти к нам, к себе в Москву». Под старость виконтесса стала утверждать: Маяковский понимал ее положение, радовался, что ей удалось покинуть Россию, ведь там она просто не выжила бы физически. Так записано у Шмакова. Но скорее всего Татьяну подвела память. Радоваться тому, что их любовь столкнулась с неодолимым препятствием, Маяковский уж точно не мог.
Иначе он не звал бы ее сесть вместе с ним в московский вагон, не уговаривал бы полушутливо, полу-всерьез: «Танька-инженерица где-нибудь на Алтае. Давай, а?» Маяковский писал это, когда в его жизнь уже вошла актриса Художественного театра Вероника Полонская, спутница последних месяцев его жизни. В воспоминаниях Полонской — они были напечатаны только в 1987 году — упомянуто о постоянно ею испытываемом чувстве ревности (Маяковского оно ужасно смешило) и о «какой-то женщине», с которой у него был роман за границей: «Ее звали Татьяной. Очевидно, он ее очень любил».
Полонская не ошибается, думая, что ее роман с поэтом очень нравился Лиле Брик: отвлекал его от воспоминаний, еще совсем не успевших остыть. Сама она, впрочем, словно не подозревает, что Маяковскому действительно надо было как-то преодолеть шок навязанного обстоятельствами разрыва: помимо всего остального, прелестная Вероника Витольдовна помогла ему справиться с собой. Маяковский писал своей Тате летом 1929 года, что твердо рассчитывает снова оказаться в Париже не позже октября. Но известно, что тогда же, в июле, он заехал в Хосту, где проводила отпуск Полонская, и после той встречи их сближение стало стремительным. А в октябре, когда он думал увидеться с Татой, Лиля Юрьевна получила от сестры — и в присутствии Маяковского прочла вслух — письмо, где сообщалась свежая парижская новость: виконт добился своего. Будет венчание в церкви и платье с флёрдоранжем.
Беседуя с Катаняном, госпожа Либерман, как она звалась по второму мужу, сочла нужным оправдываться: «Я знала, что у него роман с молодой и красивой актрисой. И я думала: может быть, он не хочет брать на себя ответственность… А может быть, он просто испугался и раздумал? Что же мне было делать? Я в Россию не хотела. А он? Не мог же он здесь остаться из-за меня — на что бы мы жили? Что он во Франции без языка? Сколько там нищих поэтов-эмигрантов тогда было..» Перед Шмаковым Тата была еще откровеннее: с дю Плесси она «себя чувствовала свободной» и приняла предложение, «чтобы развязать узел».
Все очень логично и разумно. Только не покидает ощущение, что даже вечность спустя Татьяне Яковлевой все приходится себя уговаривать: она не проиграла, сменив фамилию на французскую. Последующая ее жизнь оказалась в общем и целом бестревожной, благополучной. Виконт получил должность атташе посольства в Варшаве (там Яковлева и узнала из газет о гибели Маяковского, написав матери: «Для меня это страшное потрясение. Сама понимаешь…»). Дю Плесси погиб в небе над Средиземным морем, сражаясь в армии де Голля. За несколько дней до падения Парижа виконтессе с дочерью удалось спастись бегством в Америку. Франсин стала признанным литератором, а сама Татьяна, обосновавшаяся в центре Нью-Йорка, в особняке, где по стенам висели Пикассо и Дали, пережила Маяковского на шестьдесят с лишним лет. Она ревниво оберегала от нескромных глаз тайны своей парижской юности: приложенные к букетам записки «лесенкой», по которой сразу узнается Маяковский, подаренную перед отъездом рукопись «Клопа» с надписью «Танику — Волище», его признания, что «опять в работу пущен сердца выстывший мотор».
Как знать, не пыталась ли виконтесса утаить от самой себя, что эта самозабвенная любовь, у которой не было ни единого шанса добраться до счастливой гавани, — что она-то и стала самым щедрым подарком, посланным ей судьбой: «моментом истины», какие случаются лишь однажды.
* * *Мысль о возвращении в Россию Яковлева считала настолько неприемлемой, что, мучась «всей сложностью вопроса», тем не менее просила мать не слишком драматизировать ситуацию: ей ведь на роду написано выходить сухой из воды. Другие, напротив, подышав парижским воздухом, возвращались — особенно в первые эмигрантские годы, пока подобные перемещения не стали чем-то из ряда вон выходящим. Когда будущая героиня любовной лирики Маяковского появилась в Париже, другая очаровательная молодая женщина, Любовь Белозерская, уже вернулась — через Берлин — в Москву. Там она встретится с Булгаковым и покинет мужа, публициста Василевского, который подписывался Василевский — Не-Буква.
