Франсуа Блюш - Ришелье
Похвалы (довольно редкие) и ругань (частая) в «Реестре» от января 1642 года выявляют мысли и настроение Ришелье: решения в отношении генералов и адмиралов указывают на суровость их автора. Они сочатся желчью в ущерб восхищению или признательности, правде и интеллектуальной порядочности. В записках об умерших, сосланных или впавших в немилость военачальниках, которые преданные секретари кардинала сохранили, как того требовал порядок, заметна явная и чрезмерная злопамятность.
Необходимо ли было для государства и армии беспощадно обвинять десятки казненных? Например, Монморанси, Шомбера, Эффиа и Марильяка, всех умерших за десять лет?
Монморанси: «Много сердца, мало характера, неверен до конца».
Марильяк: «Бесчестен и неверен».
Было ли необходимо обвинять Туара, бывшего фаворита Людовика XIII, героя Сен-Мартен-де-Ре, маршала Франции, павшего в бою в 1636 году на службе Савойскому дому? Вынудив короля лишиться услуг «бравого Туара» — не имеющего себе равных в осадной войне, — Ришелье упорствует в своей ненависти и в посмертном документе называет его «хитрым, амбициозным, бестолковым». С генералами, умершими в 1638 и 1639 годах, обошлись не лучше: и с маршалом де Креки («отважен, но поведение неустойчивое, ленив и не слишком прилежен»), и с графом Кандаль (Эперноном) — «очень небольшой талант», и с бравым герцогом де Роганом — «мало отваги и никакой верности».
Злая участь не обошла даже Бернхарда Саксен-Веймарского. «Великолепный полководец (довольно трудно было бы это не признать), но, кроме него самого, никто другой в этом не уверен».
С умершими в 1641 году кардинал обошелся не лучше. Надгробная речь герцогу Суассонскому, бунтовщику и победителю, убитому при Ля-Марфе, звучит едва ли хвалебно: «Принц с красивой внешностью и минимумом потребностей, с дурными намерениями и против короля, и против государства». Что касается Сен-Прёйля, чью неустрашимость воспел Понти, то он осужден следующим образом: «Бравый, отважный и горячий, но столь плохо управляемый, что правосудие и строгий государственный порядок не могли позволить, чтобы он оставался на своей должности»… а также в живых.
Еще неубитые генералы также не имеют права на снисходительность. Ла Форс слишком стар, чтобы служить. Герцог Ангулемский, «старый полководец» королевской крови, представлен как рутинный и безынициативный военачальник. Месье, брат короля, герцог Орлеанский, имеет «много ума и познаний», но «не слишком прилежен». Герцог де Лавалетт (Эпернон), разбитый в Фонтараби, «не только не способен, но и не расположен к руководству и склонен к измене» (его уже сослали). Второй маршал Шомбер «смел и отважен, но не способен руководить большим войском». (Ну и ну!) Что касается Ранзо, он «смел и мужественен», но является хроническим пьяницей.
Особенно несправедлив Ришелье, когда пригвождает к позорному столбу архиепископа Бордо Анри де Сурди, вернувшего Леринские острова и Гветарию, но потерпевшего неудачу в Таррагоне. Несмотря на свои «блестящие качества стратега и тактика» (Этьен Тайлемит), бывший «глава Королевского Совета в морском флоте» имеет право лишь на такое прискорбное определение: «Известный плут, злодей, неспособный (sic!) руководить, завистник и сплетник, фанфарон, не слишком храбрый, противоречивый и абсолютно неверный».
После подобной гекатомбы кардинал обнаружил лишь девять высших офицеров, способных руководить кампанией 1642 года. Пятеро из них имели большую ценность: герцог Бульонский (король простил ему Ля-Марфе, но не знал, что герцог войдет в заговор с Сен-Маром), отважный адмирал Майе-Брезе — племянник Ришелье, будущий маршал де Гебриан (соперник герцога Саксен-Веймарского), смелый граф де Аркур, лотарингский принц; не забудем также юного и блистательного виконта де Тюренна, кадета герцога Бульонского. Четверо других не представляли собой ничего особенного. Это были: Франсуа дю Алье, будущий маршал де л’Опиталь, Ла Мотт-Уданкур, вскоре ставший маршалом и вице-королем Каталонии, и, наконец, юный маршал де Грамон (граф де Гиш) и маршал де Ла Мейлере, кузен кардинала.
Если допустить, что Ришелье практически в одиночку выбирал военачальников армии в 1642 году, что мы должны думать о его выборе? Вполне очевидно, что он проявлял злопыхательство человека, не склонного к прощению. Он беззастенчиво практиковал кумовство — как минимум, в одном случае из трех, он покровительствовал одновременно выдающимся полководцам и посредственным генералам; выходит, что человек сильных страстей, воспевающий разум, порой способен был удовлетвориться компромиссом.
СМЕРТЬ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ
О ее смерти при дворе сожалели еще сильнее из-за ее отсутствия, вызванного тем, что она следовала советам некоторых бестолковых умов, которым слишком доверяла.
«Ля Газетт»3 июля 1642 года незаметно скончалась в своей печальной ссылке в Кельне королева-мать. Ее смерть ничего не изменила в ходе Тридцатилетней войны, не вызвала никаких политических потрясений в королевстве. Эту смерть затмили взятие Перпиньяна и Седана, сухопутная победа Кемпена и морские успехи Майе-Брезе; не стоит также забывать о заговоре и казни Сен-Мара, а также папских приготовлениях, направленных против Янсения. И тем не менее смерть внучатой племянницы Карла V, настойчивой поборницы Контрреформации, «матери европейских принцев», заставила задуматься двор и город. Она выглядела настоящей вехой в политической философии и истории чувств.
Меньше чем за год (июль 1642, декабрь 1642, май 1643 годов) покидают политическую арену королева-мать, министр-кардинал (4 декабря), король Людовик XIII (14 мая). Королевская и политическая драма Франции эпохи барокко уважала единство времени и действия; но это смогли понять лишь весной 1643 года. Зато при известии о смерти Марии Медичи и о том, в какой бедности она встретила свой конец, все испытали чувство «потрясения, жалости или осуждения… Все объединились, чтобы по-христиански поразмышлять о величии и невзгодах этой королевской судьбы» (С. Бертье). И в который раз, вместо того чтобы критиковать короля, негодующие взоры обратились на кардинала, этого бессердечного священника, злого гения правителя, неблагодарного фаворита доброй королевы. Ришелье предусмотрительно задрапировал свое жилище черной тканью и заказал мессы в память о своей бывшей покровительнице, однако его не простили, его, столь богатого и знатного, позволившего королеве-матери умереть от истощения.
ПОСМЕРТНОЕ СЛОВО В ЧЕСТЬ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИФлорентийский дворец служил мне колыбелью,
Парижский Лувр был свидетелем моей славы,
Имя моего супруга вечной памятью
Сияет на небесах подобно новой звезде;
Моими зятьями были три короля, а сыном — сияющий факел,
Тысячами лучей сверкающий в Истории;
Среди стольких великих, можно ли в это поверить,
Я умерла в изгнании, Кельн — моя могила.
О, Кельн, город в немецкой земле,
Если когда-нибудь тебя спросит любопытный прохожий
О пагубных моих страданиях,
Ответь: «В сем печальном бедном гробу
покоится Королева, чья королевская кровь рассеяна по всему миру
И которая не имела, умирая, ни одной пяди земли».
Добровольная ссылка этой нелюбимой королевы-матери (Гастон, ее второй сын, был, возможно, единственным, кто по-настоящему ее оплакал; но Гастон, как настоящий Бурбон, умел легко плакать и быстро забывать) началась уже давно. Оказавшись после «Дня одураченных» сосланной в Компьен, она бежала оттуда в ночь с 18 на 19 июля 1631 года (за одиннадцать лет до своей смерти!). 11 августа Монс в Испанских Нидерландах устроил для нее «торжественный прием»; затем следует Брюссель, поскольку инфанта Изабелла-Клара-Евгения желает видеть в ней особого союзника. Поражение ее сына Гастона и средиземноморского бунта Монморанси (1631–1632) понижает к ней доверие; а она недостаточно богата и недостаточно предусмотрительна, чтобы привлечь к своему делу знаменитого кондотьера Валленштейна. В конце 1633 года дела королевы-матери идут плохо. Ее сын Гастон разочаровал ее. Он ожидает только повода, чтобы воссоединиться с Людовиком XIII; инфанта Изабелла умерла, а на ее место пришел кардинал-инфант. В 1634 году Месье мирится со своим старшим братом, переезжает в Блуа, а потом и ко двору. «Она его не простила. Она рассчитывала теперь только на испанцев» (С. Бертье); ее помыслы направлены отныне лишь в сторону Испании. Габсбург по рождению, она думает и строит планы лишь об Испании и для Испании.
Однако Мария Медичи мечтает также вернуть Францию. Королевство изменилось, но она этого не знает, а король, ее сын, обретший наконец душевный покой, не испытывает ни малейшего желания вновь видеть рядом с собой властную мать; Ришелье — и того меньше. Вот почему посредники, отправленные ею ко двору Франции, ничего не добиваются. Для нее лучше было бы вернуться во Флоренцию, в этом случае Франция определила бы ей достойное содержание, да и великий герцог Тосканский, говорят, был бы чрезвычайно счастлив принять ее у себя. Тем более что во Франции на все ее имущество наложен секвестр. Как продолжать проповедовать мир и возвращение к безупречному христианству, как утешать народы, не имея возможности содержать свой двор (королевский или хотя бы княжеский)? В то время это было совершенно невозможно, во всяком случае, невозможно еще долгое время. Чтобы свести концы с концами, королева-мать нуждается в субсидиях Филиппа IV и кардинала-инфанта, но помощь Испании не бесконечна, и оба брата «не расположены оказывать денежную помощь, если она сама не будет оказывать им пропорциональные этим дотациям услуги». И она не может больше рассчитывать на Месье, который — как и можно было ожидать — отказался в октябре 1636 года содействовать убийству Ришелье.
