Целитель - Кессель Жозеф

— А концлагеря! Их надо было бы называть лагерями перевоспитания. Благодаря им в Германии в 1941 году была самая низкая преступность. Конечно, заключенным приходилось там тяжело работать. Но так делали все немцы.

— Прошу прощения, — резко сказал Мазур, его лицо и голос говорили, что он больше не в состоянии сдерживаться, — но вы же не можете отрицать, что в лагерях совершались преступления в отношении заключенных?

— О, в этом я с вами согласен: бывали иногда и злоупотребления, — любезно ответил Гиммлер, — но…

Керстен не дал ему продолжить. По выражению лица Мазура он увидел, что пора прекратить этот бесполезный разговор, который мог принять опасный оборот. Он сказал:

— Мы здесь не для того, чтобы обсуждать прошлое. Наш истинный интерес в том, чтобы посмотреть, что еще можно спасти.

— Это правда, — сказал Мазур доктору.

А потом Гиммлеру:

— Нужно, по крайней мере, чтобы тем евреям, которые еще остались в Германии, сохранили жизнь. Еще лучше — чтобы их всех освободили.

Начался долгий спор. В нем приняли участие Брандт и Шелленберг, но не все время. Они то выходили, то возвращались, в зависимости от степени секретности тех уступок, на которые мог пойти Гиммлер. Один раз даже Мазур был вынужден выйти из комнаты. Рейхсфюрер не желал видеть в числе посвященных никого, кроме Керстена и Брандта.

Во время этого последнего разговора Гиммлер боялся только одного — чтобы Гитлер ничего не узнал. При этом, подталкиваемый и вдохновляемый Шелленбергом, он уже несколько дней думал захватить власть, чтобы подписать перемирие с союзниками. Но он был нерешителен и излишне скрупулезен, на него нагоняла ужас сама мысль о хозяине, которого он предает в его последний час. И Гиммлер, словно во времена своего всевластия, мошенничал и выторговывал свою подпись.

Он вычеркнул имена из списка на освобождение, сказав Брандту и Шелленбергу:

— Этих сами впишите.

Он согласился на немедленное освобождение тысячи заключенных евреек из лагеря Равенсбрюк, но при этом сказал:

— Главное, напишите, что они не еврейки, а польки.

Наконец, по настоянию Керстена, понявшего, что его усилия не пропали даром, и Шелленберга, который должен был уехать вместе с Гиммлером и завершить последние лихорадочные, запутанные и безнадежные переговоры, дабы положить конец власти спрятавшегося в бункере безумца, рейхсфюрер взял на себя перед Мазуром те обязательства, за которыми тот приехал от имени Всемирного еврейского конгресса.

4

Было уже почти шесть часов утра 21 апреля 1945 года. День едва забрезжил. Керстен проводил Гиммлера к машине. Ветви деревьев качались под пронизывающим и влажным северным ветром.

Они не разговаривали. Оба они знали, что видятся в последний раз. Только подойдя к машине, когда шофер уже открыл дверь, Гиммлер сказал доктору:

— Я не знаю, сколько времени мне еще осталось жить. Что бы ни случилось, прошу вас, не думайте обо мне плохо. Конечно, я совершил много ошибок. Но Гитлер хотел, чтобы я пошел по самому жесткому пути. Без дисциплины, без подчинения ничего не выйдет. С нами исчезнет лучшая часть Германии.

Гиммлер сел в машину. Потом он взял руку доктора, слабо пожал ее и произнес сдавленным голосом:

— Керстен, я благодарю вас за все… Пожалейте меня. Я думаю о моей несчастной семье.

В свете занимающегося дня Керстен увидел слезы на глазах человека, который без всяких колебаний отдал больше приказов казнить и массово уничтожать, чем кто-либо в истории, и который так хорошо умел расчувствоваться по отношению к самому себе.

Хлопнула дверь. Машина растаяла во мгле.

5

Керстен задумался. Несколько мгновений он стоял неподвижно, затем направился в дом. Но на пороге он развернулся. Доктору надо было успокоиться, разрядить нервное напряжение, в котором он находился всю эту ночь.

Стало уже светло, ветер стих. Керстен тяжело и медленно пошел по поместью на свою прощальную прогулку.

Он смотрел на столетние леса, растянувшиеся на километры, на поля и фруктовые сады, за которыми ухаживал его отец, старый агроном с натруженными руками. Он погладил коровью морду, ноздри лошади, которой так гордилась его жена Ирмгард, слушал кудахтанье просыпающегося птичьего двора.

Наконец он зашел в дом. Здесь родились его сыновья, и он думал когда-то, что сыновья его сыновей тоже родятся здесь. И дом, и земля, и деревья уже больше ему не принадлежали.

Внутри, в гостиной, никого не было. Элизабет Любен, Брандт и Мазур ушли спать. Только пламя в высоком камине еще горело.

Керстен подтащил к огню удобное старое кресло, уселся и задремал. Перед закрытыми глазами пронеслась вся его жизнь.

Молодой человек в форме солдата финской армии… Младший лейтенант на костылях… Массажист-ученик. Доктор Ко… Принц Хендрик Нидерландский… Август Дин… Август Ростерг… Наконец, Гиммлер…

В вихре этих воспоминаний вдруг проскользнула мысль: «В этом доме, хоть я этого не хотел и не предполагал, была написана часть человеческой истории. Что бы ни случилось, я могу быть только благодарен судьбе за то, что мои руки смогли спасти столько несчастных».

Доктор поднялся, тяжело и медленно. Теперь он сможет заснуть.

Потом они в последний раз поели в Хартцвальде вместе с Элизабет Любен, Мазуром и Брандтом. Брандт обещал доктору проследить, чтобы все обязательства Гиммлера были выполнены, и в который уже раз добавить все имена, какие сможет, в списки, на которых стояла печать рейхсфюрера.

Завтрак закончился, Брандт^{9} выдал Керстену пропуска для него, Мазура и Элизабет Любен.

За ними приехала военная машина с эмблемой СС и отвезла их в Темпельхоф. Оттуда уже отчетливо была слышна русская канонада.

Когда под этот аккомпанемент самолет взлетел и набрал высоту, Керстен откинулся в кресле, закрыл глаза и ненадолго задумался о будущем.

Все его состояние составляло четыреста пятьдесят шведских крон^[66]. Ему надо было вырастить троих детей. Пятидесятилетие было не за горами. Но он чувствовал себя в согласии и с миром, и с самим собой. А для работы у него оставались его руки.

Для работы, которая отныне не имела никакого отношения к Истории и ее злодеяниям. Работы спокойной, благодетельной, скромной. Такой как он хотел и любил.

Империя неистовых безумцев, с которой он сражался как мог и как бы не совсем по своей воле совершал чудо за чудом, теперь принадлежала прошлому.

Керстен облегченно вздохнул и прижал к себе руки — единственное оружие, которое у него было. Теперь это был просто большой и толстый человек, который спал, сцепив пальцы на объемистом животе.

Версаль, 1959

Послесловие переводчика

После войны жизнь Керстена была очень трудной. Его усилия не были оценены по достоинству. Более того, весьма некрасиво выступил активный деятель шведского Красного Креста, член шведской королевской семьи граф Фольке Бернадот, сыгравший в спасении тысяч узников концлагерей относительно второстепенную роль — в операции «Белый автобус» ему была доверена работа по технической организации вывоза освобожденных, тогда как Керстен добился принципиального согласия нацистской верхушки на эту гуманитарную акцию. В книге французского историка Франсуа Керсауди «Список Керстена. Праведник среди демонов» описывается разговор между Керстеном и Шелленбергом, состоявшийся в мае 1945 года в Стокгольме, где Шелленберг рассказывает Керстену, что обещание Бернадота помочь доктору устроиться в Стокгольме будет выполнено при условии, что Керстен подтвердит решающую роль Бернадота в организации спасения узников нацистских лагерей и если сам Керстен заявит, что не имел к этому никакого отношения. Когда Керстен отказался, рассудив, что истина все равно откроется рано или поздно и что тысячи людей были освобождены благодаря усилиям не одного Бернадота, а всего шведского правительства и лично министра иностранных дел Швеции Кристиана Гюнтера при поддержке самого Керстена, без посредничества которого Гиммлер и разговаривать бы не стал, то Бернадот пошел ва-банк. Через несколько недель после окончания войны он опубликовал лживую книгу, где преувеличивал свои заслуги, а вклад и Керстена, и других людей, сыгравших важную роль в операции «Белый автобус», выставлял незначительным. Эта книга вышла огромным тиражом и была переведена на множество языков. Бернадот получил прозвище Князь мира и стал знаменитостью. А Керстена даже обвиняли в оправдании нацизма и меркантильном интересе, то есть в том, что он освобождал людей за деньги. Через два года Бернадот будет убит еврейскими экстремистами в Палестине, и его трагическая смерть, принесшая ему репутацию мученика, окончательно не позволит ставить книгу под сомнение.