Леннарт Мери - Мост в белое безмолвие
Как поступают в таких случаях?
Выливают воду из сапог.
Сейнер и лодка исчезли в тумане, больше я их не видел.
Вокруг меня сидели на корточках серьезные и молчаливые дети. Они показали мне дорогу на полярную станцию. Станция находилась в другом конце поселка. Пошатываясь, с рюкзаком за плечами, я направился туда, легкие, готовы были вот-вот разорваться от ветра, над Чили он, наверно, был совсем теплым, здесь же колол ледяными иглами, проникавшими сквозь брезентовую куртку. Я остановился и отвязал от рюкзака полушубок. Готовясь прыгнуть в воду, я снял его. Полушубок, конечно, оказался совершенно мокрым.
На полярной станции было не до меня, да и места там не оказалось. А меня слишком оглушило, чтобы я сообразил сослаться на знакомство с Купецким. Они складывали печь в углу небольшой хибары без окон и дверей, а в такую погоду это дело нелегкое.
- Назовите хотя бы скорость ветра.
- Скорость ветра? - удивился человек в очках, увесистой дубиной месивший глину в ведре. - Скорость ветра двадцать пять метров в секунду.
Это сообщение доставило мне такое же горькое удовлетворение, как капитану сейнера поломка радиопередатчика. Выйдя из-под свистящих антенн, я двинулся на {240} другой конец поселка, где, как мне сказали, находился сельсовет. Галька была крупная и сыпучая, а улица такой, какой оставила ее людям природа, прежде чем бежать отсюда сломя голову, и только домики равнялись лихо, как на параде. Шторм, казалось, вымел людей из Уэлена, дверь сельсовета была заперта на висячий замок, но вполне возможно, что было просто воскресенье, к тому же я не имел ни малейшего представления о том, по какому времени живут здешние жители, и, кроме того, пока мы отбивались от моря, день незаметно склонился к вечеру. Но тут из-за угла вышел интеллигентного вида юноша по имени Канилу и сказал, что он заметил меня из окна и решил помочь. Именно так он и сказал: "Вы кого-нибудь ищете? Чем я могу помочь?" Позднее мы стали с ним добрыми друзьями. Ю. Рытхэу советовал мне в случае крайней нужды обратиться к пограничникам. Так мы и сделали. Отец Канилу носит эскимосское имя Нутетеин. Сейчас он болеет, потому что какой-то московский фотокорреспондент затащил его, шестидесятипятилетнего старика, на скалу, чтобы снять поэффектнее - бьющим в бубен на фоне волнующегося моря. Дело в том, что Нутетеин отлично пляшет. С этой дурацкой скалы он скатился и сломал бубен, и "вот из-за этого-то мой старик и заболел, потому что сделать новый бубен очень трудно", уже давно не удается выловить подходящего тюленя или моржа.
У пограничников мы обсуждали проблему транслитерации аварских имен собственных на эстонский язык. Это довольно путаная проблема, потому что у аварцев так же, как в свое время у эстонцев, бытует принцип: "Каждому человеку одно имя". Когда здесь выдают паспорт, имя деда переделывают в условное отчество, имя отца с помощью окончания "ов" становится фамилией, а собственное имя так и остается именем. Не знаю, будет ли от этих патронимических тонкостей, записанных в Уэлене, какая-либо польза составителям Эстонской Советской Энциклопедии, зато ее читателям это, пожалуй, небезынтересно. Капитан Абдухалик оказался соседом Рамзата Гамзы и наглядным и пылким воплощением кавказского гостеприимства, здесь, на ледовом краю света. Мои силы подкрепили каким-то незнакомым блюдом и горячим чаем" но предупредили: "Сам сплю на письменном столе, заместитель в овощехранилище. У нас ремонт, дорогой..." Если когда-нибудь мне случалось видеть несчастного кав-{241}казца, то это был капитан Абдухалик, и этим все сказано. Так я вернулся в деревню, и мне очень не хватало Канилу. Уже смеркалось, а потом совсем стемнело; ветер, не изменяя направления и силы, перерос в ночной ураган, и первое приглашение переночевать я получил от женщины явно сомнительного поведения, которая, по-видимому, решила в эту штормовую ночь перечеркнуть свое прошлое и заложить крепкую основу новому поколению. Меня спас мужчина с бельмом на левом глазу. Из-за бельма мужчина во время спора смотрел не на меня, а отворачивал голову в сторону, что сделало бы его похожим на выслеживающего добычу пирата, если бы сочащаяся из уголка рта слюна не придавала его лицу выражение детской непорочности. Он тоже не был трезв, но я решил, что его оживление всего лишь проявление национального темперамента, и принял предложение, выбрав, как мне казалось, из двух зол меньшее. Однако и оно, как позднее выяснилось, было все-таки достаточно большим. Я надеялся, что в освещенной комнате он окажется приятным и тактичным хозяином. Мое заблуждение рассеялось, как только он зажег керосиновую лампу и в разговоре стал все чаще повторять одно и то же слово, которое, как я наконец понял, означало спирт. Я послал его за Канилу. Тот скоро пришел, чрезвычайно удивленный моим выбором. Я очень устал, я был несправедлив и сейчас стыжусь этого. Старик оказался вполне симпатичным и, когда в последующие недели иногда встречал меня в деревне, он уже издали громко окликал по имени; но по субботам он всегда порывался обниматься, и те, кто знали его, прекрасно понимали, что он всего-навсего пытается нащупать у вас в кармане бутылку. У него были свои слабости, как и у меня в тот сиротливый вечер, когда Канилу преподал мне куда более приятный урок. Раскрыв на столе дневник, я стал записывать имена сельских жителей. Я всегда пишу их печатными буквами, чтобы не ошибиться потом. Дойдя до колхозного бухгалтера, которого зовут Татро, я записал: "ТАТРО". Канилу заглянул через мое плечо, чтобы посмотреть, как пишутся эстонские слова. И сказал:
- Не правда ли, как смешно, - он обнажил в улыбке свои крепкие зубы, не правда ли, смешно, что у вас в Эстонии есть город почти с таким же названием, студенческий город?
Он пообещал выпить со мной утром чашку кофе, и это мы непременно сделаем. {242}
О МОРАЛЬНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ПУТЕШЕСТВЕННИКА
Пришло время поговорить о моральной ответственности путешественника. Как-то у меня гостил Ю. Рытхэу, и отзвуки этого посещения - описание моего дома и соснового леса в Нымме - я нашел в его повести "Вэкэт и Агнес", откуда взят нижеприведенный отрывок:
"...Один высокий даже среди рослых эстонцев парень с длинными светлыми волосами и выцветшими ресницами что-то спросил по-эстонски. Агнес тут же бойко перевела его:
- Правда ли, существует у чукчей такой обычай: приезжает гость - и муж уступает ему свою жену на ночь? Спрашивающий говорит, что он читал об этом в книгах, переведенных на эстонский язык и посвященных Чукотке.
По мере того, как Агнес переводила, лицо ее покрывалось краской. Она тут же ответила сама, энергично произнося слова. Но парень не садился. Он вежливо выслушал Агнес и уставился белесыми глазами на Вэкэта.
- Я отвечу, - сказал Вэкэт растерявшейся Агнес. Ему показалось, что на него здесь смотрят как на оживший музейный экспонат и некоторые вопросы, обращенные к нему, задавались не столько с целью получить информацию, сколько для того, чтобы убедиться, что этот экспонат умеет говорить и имеет, как ни странно, человеческий облик. - Я хочу ответить на этот вопрос, - медленно продолжал Вэкэт. - У каждого народа в прошлом был такой обычай. Был он и у предков эстонцев. Называется это - пережиток первобытно-общинного строя. Я читал об этом у Энгельса".
Это пишет сын чукотского народа Рытхэу, любящий Эстонию и уважающий эстонцев. Я выбрал из сотен примеров именно этот - благородный, человечный и близкий эстонскому читателю, чтобы объяснить, что именно я понимаю под ответственностью путешественника.
С подобными проблемами я сталкиваюсь часто, и порой они оказываются совсем не простыми. В Марийской АССР я как-то хотел заснять на киноленту языческий обряд, но милиционер запретил мне это, объяснив, что он, мол, нетипичный. Конечно же он прав. Марийская республика со своими ухоженными полями, высоковольтными линиями, белыми школьными зданиями и дремлющими в тени лип деревенскими улочками, покрытыми ромашковыми коврами, по которым раз в день проходят метлой, {243} навсегда запомнится мне как один из самых лирических пейзажей, какие мне когда-либо приходилось видеть. Но в данном случае передо мной как раз стояла задача заснять "нетипичное", ибо в древних ритуалах сохранилась великолепная музыка; так у меня возник конфликт с милиционером, который, конечно, не мог знать, что я считаю себя таким же большим другом марийцев, как он сам. Не скрою, наш долгий и бесплодный спор огорчил и обрадовал меня: в его трогательном запрете я увидел зачатки государственного мышления, ответственность гражданина за свою республику, но одновременно я с сожалением убедился в полном его непонимании того, что это за сокровищница - фольклор и этнография, в непонимании и прямо-таки суеверной слепоте. За те полдня, которые мы с ним потратили на спор, я, разумеется, не сумел пробудить в нем того, чего не пробудила школа, и мы разошлись, недовольные друг другом. Я убежден, что ценность фольклора не исчерпывается его исторической ролью, то есть, с моей точки зрения, значение фольклора не в том, что в незапамятные времена он явился прародителем современной изысканной поэзии, музыки, литературы, всего того колоссального здания духовного творчества, которое мы называем культурой. Все это, конечно, тоже важно, но если бы дело было только в прошлом, то это был бы почти сентиментальный повод для изучения фольклора и почтительного отношения к нему. Я убежден в том, что так же, как современный урбанизированный человек пускает свои корни все дальше от железобетонных городов в леса, горы и в зеленеющие заливные луга в поймах рек, так и культура, стандартизирующаяся под тяжким грузом законов моды, диктатуры школ и диктата технологии, тянется своими корнями обратно к вечнозеленому источнику народного творчества, и завтра будет это делать с еще большей жадностью, чем сегодня. Ценность народного творчества определяют наши сегодняшние и завтрашние потребности. Надо это почаще вспоминать в наш век научно-технической революции. Законы развития науки и культуры резко отличаются друг от друга. История культуры не знает понятия "устарело". В отличие от науки, культура кумулятивна, то есть является суммой творчества сотен и сотен предшествовавших нам поколений. Наука таковой не является. В науке понятие "устарело" вполне уместно. В наше время астрология, например, представляет ценность чисто историческую, как предшественница {244} астрономии - предшественница и одновременно антипод, ибо она была всего лишь подвальным этажом науки, отделенным от нее бетонным перекрытием. Наоборот, "Илиада" и "Калевала" и поныне живут на наших книжных полках, хотя их семена были посеяны тогда же, когда семена секвойи, - три тысячи лет назад. Если какой-нибудь обычай, навык или произведение народного творчества погибают, их гибель оказывается окончательной и абсолютной, как гибель мамонтов; ничем не восполнимая утрата вырывает из организма культуры кусок живой плоти, и эта потеря - общая для культуры всего человечества, ибо вместе с ней окончательно и безвозвратно умирают все те безымянные поколения, результатом многовекового творчества которых и был исчезнувший обычай, навык или произведение. Избитые истины? Но они кажутся избитыми, только пока мы обращаемся к прошлому. Тогда-то мы понимаем, что рецепты грузинской эмали или эмали Киевской Руси утеряны навеки, а реставраторам Самарканда не удается раскрыть тайну покрытых глазурью изразцов. Сложным вопрос становится тогда, когда мы пытаемся эти истины применить к нашему дню. Далеко не всегда нам удается подавить в себе практицизм, и результаты часто оказываются плачевными. Лапти из бересты или из липового лыка в качестве ежедневной обуви выглядят безнадежно устаревшими, но искусство плести лапти не устарело, как не устарела керамика, изготовленная на гончарном круге бронзового века, или еще более древние каноны гармонии, использованные в иной архисовременной симфонии, да, утрата художественных секретов серьезная потеря для нас всех. Когда я еще учился в школе, у нас в Хийу в ларьке вместо пива, как теперь, продавали медовуху. Сейчас мастера, владевшего искусством варить ее,искусством, которое из поколения в поколение передавались, может быть, тысячу лет, уже нет в живых, и это тоже потеря. Мне могут возразить, что она не так уж велика. Не стану спорить. Не потому, что я согласен с этим, а потому, что в моих руках нет весов для определения значимости потери. История культуры таких весов не знает вообще. Взвешивать ценности культуры так же бессмысленно, как взвешивать людей или народы. Не знаю, сумел ли я с достаточной ясностью выразить свою мысль. Бибиков хороший боцман. К несчастью, он полагал, будто в его руках весы и он может взвесить на них, что важно для нас и что нет. {245}
