Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Борозняк Александр Иванович

Но едва начавшееся сотрудничество ученых двух германских государств вызвало нескрываемо злобную реакцию шеф-идеолога СЕПГ Курта Хагера. Люди, группировавшиеся вокруг него, явно опасались утратить контроль над исторической наукой. Они страшились того, что исследователи придут к самостоятельным выводам и оценкам, что на ГДР распространится начинавшийся в СССР процесс раскрепощения исторической мысли. В ноябре 1988 г. в ГДР было запрещено распространение советского журнала «Спутник». Повод: не отвечавшие взглядам руководителей СЕПГ публикации по проблематике предыстории Второй мировой войны. Весной 1989 г. Хагер говорил в кругу приближенных: «Вопросы, обращенные к истории, становятся все горячее» [766].

12 января 1989 г. Нестлер, Руге и Хайдер были вызваны в отдел науки ЦК СЕПГ, где им в ультимативной форме было предложено заявить западногерманской стороне о том, что совместная работа «не может быть продолжена по политическим причинам». В письме Нестлера, адресованном Брошату и явно написанном под диктовку партийных чиновников, говорилось о мнимой причине разрыва: «Содержание отдельных рукописей западногерманской стороны противоречат условиям соглашения». Брошат реагировал немедленно: «Я не могу согласиться ни с одним пунктом Вашего письма… На деле речь идет о запрете, осуществленном высокой политической инстанцией» [767].

В открытом письме Брошата (который был уже смертельно болен) историкам ГДР от 5 апреля 1989 г. говорилось: «Я уверен, что вынужденный отказ от сотрудничества в равной мере задевает и вас, и нас». Он выражал сожаление в том, что восточногерманские историки «проявили малодушие и отделались благоразумным молчанием». Брошат пожелал им на будущее «быть более мужественными и не уклоняться от защиты своих убеждений». Последние слова письма были такими: «Мы расстаемся с чувством, в котором не только тревожное и гневное разочарование, но и надежда. Еще не вечер!» [768]. Быстрее, чем этого ждал Брошат, произошло крушение партийного контроля над исторической наукой ГДР. Прекратила существование и Германская Демократическая Республика…

Глубокие противоречия общественно-политической системы ГДР, ее падение неразрывно связаны с эрозией антифашистского сознания в Германской Демократической Республике. К сожалению, на Востоке Германии был исчерпан первоначальный импульс извлечения уроков из прошлого, неразрывно связанный с заветами борцов Сопротивления, с благотворным воздействием романов Анны Зегерс и Ганса Фаллады, драм Бертольта Брехта и Фридриха Вольфа. Потускнели антифашистские идеалы, вдохновлявшие некогда создателей и посетителей мемориальных центров в Бухенвальде, Заксенхаузене, Равенсбрюке.

Петер Бендер не без горечи констатировал: «ГДР начинала с большим размахом, с привлечением многих сил. И ее образ выглядел куда лучше, чем образ западногерманского государства. Но антифашизм ГДР со временем поблек, приобретя черты догматизации, героизации и ритуализации» [769].

Уже в течение многих лет в немецкой политической и научной прессе идут дискуссии о роли и характере антифашизма в ГДР, который обычно именуется «приказным», «принудительным», «административным», «пропагандистским». Эпитеты такого рода во многом справедливы, особенно применительно к последней фазе развития страны.

Буквально накануне падения Берлинской стены на страницах ведущего идеологического журнала СЕПГ был опубликован рапорт, из которого явствовало, что в течение 1988 г. было проведено 36 тысяч «антифашистских мероприятий», в которых участвовало более 1,6 млн юношей и девушек [770]. Какой характер носили эти «мероприятия»? Перед нами свидетельства школьников Тюрингии о посещениях мемориала в Бухенвальде: «Это было связано с вступлением в Союз свободной немецкой молодежи. Нас вызывали по одному, мы называли свое имя, нам вручали билеты ССНМ. Для 90 процентов ребят из моего класса это было обязаловкой. Мы быстрым шагом промаршировали через территорию лагеря, смотря по сторонам»; «Дело заключалось не столько в Бухенвальде, сколько во вступлении в ССНМ. Нам выдали там голубые форменные рубашки, которыми мы очень гордились. Мы чувствовали себя повзрослевшими» [771].

Власти, а вместе с ними и ученые предпочитали не замечать регресса в общественном сознании, роста неонацистских настроений среди молодежи ГДР. На последнем конгрессе историков ГДР (февраль 1989 г.) тревогу по этому поводу выразил не представитель академического цеха, а журналист Франк Шуман: «Юноши и девушки посещают антифашистские мемориалы, они регулярно участвуют в антифашистских митингах, но как их готовят к этому? Не выродились ли такие экскурсии в ритуальные обязательные мероприятия, которые только потому и проводятся, что они предписаны учебным планом или календарем знаменательных дат?» Шуман привел выдержки из полученного им письма: «Почему наши деды и отцы стали сторонниками бесчеловечности? Они жили и живут здесь как граждане социалистического государства, но почему они так мало рассказывают о прошлом, которое они несут в себе? Они молчат о чем-то важном, они вытесняют это из сознания. Но почему мы не задаем вопросов? Почему мы удовлетворены тем, что нас кормят бесстрастными, упрощенными фразами, которые являются лишь формой умолчания? Пожалуй, это замалчивание правды, этот непреодоленный груз, прорастает в нас самих?» [772].

Характерны относящиеся к 1990 г. признания ученых Германской Демократической Республики. Рольф Рихтер назвал историю антифашизма в ГДР «историей неиспользованных или утраченных возможностей» [773]. Ганс Коппи, исследователь немецкого Сопротивления, сын казненных нацистами участников «Красной капеллы», сокрушался: в ГДР «не произошло всеохватывающей гуманизации общества, не были использованы шансы превращения антифашизма в фундамент политической культуры» [774].

Но все же характеристики антифашизма в ГДР как «принудительного» или «административного» скорее всего отражают состояние ментальности, еще не отошедшей от идеологических схваток холодной войны. Разумеется, общественное сознание ГДР было внутренне противоречивым. Бернд Фауленбах считает, что «для многих восточногерманских граждан, особенно для молодежи, антифашизм был серьезной попыткой соединить опыт прошлого и политические устремления» [775]. Юрген Кокка видит в антифашизме ГДР не только его ритуальные черты, но и попытку «решительного отхода от трагического отрезка германской истории». Именно это ядро общественного сознания следовало бы, по мнению Кокки, «активизировать, пестовать, очищать от наслоений» [776].

Оглядывясь назад, Манфред Вайсбеккер писал о внутренних противоречиях антифашизма, который, «с одной стороны, мог быть использован в качестве официального прикрытия, а с другой стороны, был укоренен среди широких кругов населения» [777]. «Если в будущей Германии, — продолжал историк, — не будет антифашизма, то она станет страной, открытой для правоэкстремистских, расистских, националистических и неонацистских сил» [778]. Фриц Клейн твердо убежден в том, что антифашизм в ГДР «не исчерпывался политическими директивами руководства СЕПГ», в его структуру входили «неподдельные, благородные импульсы, определявшие жизнь и действия многих граждан», в том числе «тех людей, которые критически противостояли политической системе» [779].