Владимир Брюханов - Заговор графа Милорадовича
Николай Михайлович сообщает: «15 ноября Государь пожелал приобщиться Св. Тайн, которые были ему даны священником Федотовым, с которым он оставался больше часа наедине во время исповеди и причащения».
Но это еще был не конец: 17 ноября Елизавета Алексеевна писала в письме в Петербург: «Ему заметно лучше, но он очень слаб». В тот же день Виллие записал в дневнике: «Князь[П.М.Волконский] в первый раз завладел моею постелью, чтобы быть ближе к Императору, барон Дибич находился внизу». Если Волконский хотел помочь императору, то несколько запоздал!
Дневник Виллие на следующий день: «Ни малейшей надежды спасти моего обожаемого повелителя. Я предупредил Императрицу, князя Волконского и Дибича».
Николай Михайлович завершает трагический рассказ: «к утру 19 [ноября]положение ухудшилось, силы оставляли больного, дыхание было затрудненное, и все постепенно готовились к окончательной развязке. Около 11 часов утра Александра I не стало. /…/ Тело Императора было тщательно набальзамировано /…/.
Как акт о кончине Александра I, так и протокол вскрытия были подписаны находившимися при его кончине лицами, с тою разницею, что первый акт был подписан генерал-адъютантами князем Волконским и Дибичем и только двумя медиками, Виллие и Штофрегеном, а протокол — девятью врачами и скреплен подписью генерал-адъютанта Чернышева».
Согласно свидетельствам очевидцев, при вскрытии все «найдено здоровым, только в голове нашли 5 унций воды».
Фактически нужно считать, что диагноз болезни и смерти императора так и не был установлен. То, что пишет, например, Николай Михайлович: «специфическая форма горячки (тифозный вид запущенной лихорадки, по нынешним понятиям)» — всего лишь наукообразный набор слов — как для начала XIX века, когда умер Александр, так и для начала XX, когда писал Николай Михайлович.
Могут ли теперь врачи установить диагноз по столь невразумительным описаниям, но с учетом того, что Александр I, Витт и Бошняк болели скорее всего одной болезнью — только на двух последних лекарств, очевидно, не хватило?!
События ноября-декабря 1825 года продолжали, между тем, развертываться своим чередом — уж очень много людей было в них задействовано.
Разгром заговора начался еще Александром I, а решающим актом стал приход в Таганрог 1 декабря 1825 года доноса капитана Вятского полка А.И.Майбороды на полковника Пестеля. Последний сам завербовал своего подчиненного еще за год до этого.
Наряду с январскими киевскими «контрактами», 24 ноября было традиционным ежегодным днем сбора членов «Южного общества» в Каменке: это был Екатеринин день — день именин матери В.Л.Давыдова. Никаких подробностей про этот день 1825 года почему-то не сообщается — ниже мы попробуем это объяснить. Предположительно в этот день и состоялось избрание Сергея Муравьева-Апостола третьим членом «Южного» директората — в дополнение к Пестелю и Юшневскому. Но должно было произойти и еще что-то более важное.
Не случайно на следующий день, 25 ноября, Майборода, еще не слышавший о кончине императора, подал свое заявление, написанное на имя Александра I, непосредственно командиру 3-го пехотного корпуса генерал-лейтенанту Л.О.Роту — минуя, таким образом, самого Пестеля, заведомого заговорщика командира бригады С.Г.Волконского, а также и дивизионное начальство:
«Ваше императорское величество, Всемилостивийший государь!
Слишком уж год, как заметил я в полковом моем командире полковнике Пестеле наклонность к нарушению всеобщего спокойствия»…
В доносе значилось 45 имен и давалось обещание сообщить место хранения только что закопанной «Русской Правды».
Жизнь и смерть самого Майбороды сложились затем несладко: в 1844 году он покончил самоубийством — классический вариант судьбы иуды.
Рот, в свою очередь минуя Киселева, срочно отослал документ непосредственно в Таганрог: о смерти царя в украинских гарнизонах все еще не слыхали.
В силу понятного чрезвычайного положения, вызванного официальной кончиной Александра I, Дибич вскрыл письмо, адресованное императору. Тут же Дибич разобрал бумаги Александра и обнаружил и другие документы о заговоре.
4 декабря Дибич послал генерал-адъютанта А.И.Чернышева арестовывать Пестеля, а в Петербург ушло донесение Дибича о принятых мерах и сведения о петербургских заговорщиках — П.Н.Свистунове, З.Г.Чернышеве и Н.М.Муравьеве. Как нами упоминалось, присовокуплялось сообщение Дибича о сведениях Витта.
7 декабря П.М.Волконский писал из Таганрога к Г.И.Вилламову — секретарю императрицы-матери Марии Федоровны: «Мне необходимо нужно знать, совсем ли отпевать тело при отправлении отсюда, или отпевание будет в С.-Петербурге, которое, ежели осмеливаюсь сказать свое мнение, приличнее, полагаю, сделать бы здесь, ибо хотя тело набальзамировано, но от здешнего сырого воздуха лицо все почернело и даже черты лица покойного совсем изменились, через несколько же времени и еще потерпят; почему и думаю, что в С.-Петербурге вскрывать гроба не нужно и в таком случае должно будет здесь совсем отпеть, о чем и прошу вас испросить высочайшее повеление и меня уведомить через нарочного»!!!
О транспортировке гроба Николай Михайлович рассказывает: «При долгом следовании тела Государя по России до Петербурга, несколько раз осматривали положение усопшего в гробу, каждый раз с особого разрешения генерал-адъютанта графа [В.В.]Орлова-Денисова, на которого было возложено сопровождать останки Императора, и в присутствии всех сопровождавших лиц Государевой свиты, а также медиков».
Извиняемся за мрачный и циничный юмор, но не можем удержаться от реплики: несколько раз осматривали положение усопшего в гробу, чтобы проверить: не сбежал ли? И, как гласит легенда, ведь действительно сбежал!
Слухи об отравлении императора и почернении тела вырвались наружу. В Туле при следовании гроба пришлось разогнать толпу мастеровых, желавших вскрыть гроб и удостовериться, что же в нем. Затем обеспечению охраны уделялось повышенное внимание — и в Москве, и в Петербурге.
Процессия с гробом достигла сначала Царского Села, а затем и Петербурга только в конце февраля 1826 года. Неделю продолжались траурные обряды и доступ публики к закрытому (!) гробу. Погребение в Петропавловском соборе состоялось лишь 13 марта 1826 года.
Елизавета Алексеевна практически не перенесла смерти супруга. Она слегла, и так и оставалась в Таганроге, не в силах сопровождать перевозку гроба с телом мужа. 21 апреля она все же выехала из Таганрога, но 4 мая 1826 года умерла на пути в Петербург в Белеве — неподалеку от Орла.
Утром 13 декабря 1825 года Пестель был арестован в Линцах под Тульчиным. Если петербургские заговорщики действительно верили в готовность Пестеля выдать всех, то они могли считать, что заговор пришел к полному концу.
Конспираторам оставалось только тихо ждать ареста — именно так и вело себя подавляющее большинство членов тайных обществ, находившихся в провинции, включая и самых ярых инициаторов цареубийства. Вероятно, что так же повели бы себя и все остальные, если бы не грозные события, поразившие Россию.
Вопрос о задержании Н.М.Муравьева и З.Г.Чернышева был поднят Милорадовичем в Петербурге 12 декабря — после прихода письма Дибича от 4 декабря.
На тему о технических подробностях завязалась было целая дискуссия между Милорадовичем и московским генерал-губернатором князем Д.В.Голицыным, к чьей территории и принадлежало Тагино: последний явно не мечтал без должных оснований вламываться в имение одного из виднейших иерархов России и арестовывать в его присутствии его собственного зятя и единственного наследника-сына. Но основания тут же возникли: сначала в Москву пришла весть о восстании 14 декабря и гибели Милорадовича, а 16 декабря последовал категорический приказ об аресте названных заговорщиков и тщательном изъятии компрометирующих их бумаг, отданный А.Н.Потаповым — дежурным генералом Главного штаба, заместителем Дибича в Петербурге.
Арест Никиты Муравьева произошел в Тагине 20 декабря, а Чернышева — там же парой дней позднее (власти даже теперь еще колебались!). Но вот какие-либо бумаги Муравьева политического содержания обнаружены не были; у Захара Чернышева их и быть не могло!
Вот как это объясняет академик Н.М.Дружинин — автор солидного исследования, посвященного жизни и деятельности Муравьева: «На первом же допросе Н.Муравьев должен был ответить, в чем состояла его конституция и им ли одним была написана. «Написана была конституция мною одним, содержание оной было обширно и, буде желают, я оное изложу на бумаге» — таков был сжатый ответ Н.Муравьева. По-видимому, Н.Муравьев опасался, что [Следственный] комитет начнет поиски его проекта, и поспешил предупредить их следующим заявлением: «В Нижегородской губернии занемог я трудно, и как я при себе имел написанный проект конституции, то почел нужным его сжечь, что и исполнил». Вероятно, подлинный текст конституции действительно был сожжен Н.Муравьевым, но не в имении матери в Нижегородской губернии, а в Тагине — Чернышевых, немедленно после приезда жандармского офицера; в домашней обстановке орловской усадьбы у А.Г.Муравьевой была полная возможность быстро уничтожить компрометирующие бумаги. После увоза арестованных А.Г.Муравьева немедленно отправилась в Петербург и, по-видимому, постаралась и там заботливо изгладить всякие следы политической деятельности своего мужа. В приложении к следственному делу Н.Муравьева мы не находим никаких личных документов, изъятых при обыске. В бумагах Н.Муравьева, сохраненных его потомками, мы увидим разнообразные исторические и военные записки, но очень редко встретим обрывки отдельных политических записей. Обзор этого семейного наследства внушает определенную мысль, что из него сознательно изъяты малейшие намеки на политические интересы и занятия арестованного декабриста. Вероятно, спокойный и методический Н.Муравьев, застигнутый неожиданным арестом и предвидевший его неизбежные последствия, успел уничтожить руками своей жены все оставшиеся вещественные улики».
