Александр Чудинов - Французская революция: история и мифы
Весьма характерно, что если отношения Кутона с Робеспьером претерпели за полгода разительную перемену, то на Марата, фактически подстрекавшего плебс к расправе с неугодными депутатами, Кутон по-прежнему смотрел с плохо скрываемой неприязнью. Он вовсе не был против физического устранения политических противников ("За свою жизнь, — говорил он, — я не обидел и цыпленка, но когда этим людям будут рубить головы, я не отведу глаз"[658]), однако считал, что оно должно быть легальным. В письме землякам от 16 мая 1793 г. Кутон так объяснял эту разницу в подходах: "Я отдам всю свою искалеченную болезнью жизнь на благо народа, но, если мои усилия окажутся бесплодными, я не стану, как Марат или другие схожие с ним злодеи, призывать народ подняться, чтобы сносить головы. Любые кровавые методы вызывают у меня ужас. Нет, в своё время я сумею сказать народу, что, поскольку его друзья не в силах его спасти, он сам должен спасти себя, предав мечу закона (курсив мой — А.Ч.) тех, кто ему изменил"[659]. Позднее, следуя данному принципу, Кутон, как и Робеспьер, будет изо всех сил противиться тому, чтобы террор походил на вспышки слепой ярости. Он весьма негативно отнесется к подобного рода "эксцессам" в Лионе и Нанте, но будет активно проводить политику истребления политических противников с соблюдением, хотя бы минимальным и чисто внешним, юридических формальностей.
Мы подошли к последнему году жизни Жоржа Кутона, ставшему вершиной его политической деятельности и одновременно — последней ступенью перед эшафотом. Именно в этот период он входил в узкий круг избранных, безраздельно управлявших судьбой целой страны. Хотя, как мы видим, Кутон стремился к вершинам власти с самого начала Революции, но, похоже, даже весной 1793 г. он ещё не представлял, как скоро сбудутся его мечты. Плечом к плечу с соратниками-монтаньярами он пытался вытеснить жирондистов с господствующих позиций в Конвенте, с боем беря каждый шаг. И вдруг стихия народного восстания всего за три дня смела его противников и привела якобинцев к заветной цели. Это произошло 31 мая — 2 июня 1793 г.
Конечно, Кутон и его единомышленники внесли немалый вклад в идейную подготовку восстания, изо дня в день с трибуны Якобинского клуба и Конвента внушая рядовым гражданам, что жирондисты "предают" народ и мешают углублению Революции. Однако ни он, ни Робеспьер, ни близкие к ним люди не участвовали в организации восстания, которое было подготовлено вожаками парижских секций, людьми без определенных занятий, для которых в годы Революции бунт стал основной профессией. Более того, Робеспьер и Кутон не считали возможным насильственное изгнание из Конвента законно избранных депутатов, а просили народ лишь оказать давление на его представителей, чтобы колеблющихся склонить на сторону монтаньяров.
31 мая Париж проснулся от набата, в который ударили по приказу повстанческого комитета. Улицы заполняются вооруженными людьми. Барабаны бьют общий сбор. Правда, у организаторов выступления нет ни четкого плана, ни единодушия: кто-то готов довести дело до резни наподобие сентябрьской, кто-то хотел бы ограничиться вооруженной демонстрацией. Город бурлит, но никто не знает, что делать. Не получая приказов, национальные гвардейцы в растерянности топчутся на улицах и площадях. Все ждут, чем завершатся развернувшиеся в Конвенте дебаты. Там жирондисты пытаются добиться осуждения происходящего и привлечь к ответственности зачинщиков движения, а монтаньяры, ссылаясь на волю народа, требуют распустить Комиссию двенадцати, незадолго до того составленную Конвентом из жирондистов для расследования антиконституционных действий Парижской Коммуны и секций[660]. Большинство Конвента колеблется, не решаясь принять чью-либо сторону. Кутон энергично вмешивается в борьбу и заклеймив "адскую клику" жирондистов, предлагает проголосовать за упразднение Комиссии. Интересно, что даже в столь критический момент он не считает возможным солидаризироваться с Маратом, объективно являвшимся в той ситуации его союзником: "Я ни за Марата, ни за Бриссо", — заявляет он[661]. Но и Кутону не удается склонить чашу весов на свою сторону. Только после того, как вооруженная толпа ворвалась в Конвент, а Робеспьер потребовал отдать под суд всю верхушку Жиронды, усталые депутаты всё же декретировали роспуск Комиссии.
Не удовлетворившись достигнутым, Марат и ультралевые агитаторы весь следующий день готовили новое выступление. С утра 2 июня Конвент был окружен батальонами национальной гвардии. Петиционеры коммуны потребовали арестовать депутатов-жирондистов. Прения происходили при нарастающем давлении толпы, вновь проникшей в здание Конвента. Солдаты блокировали двери. Депутаты возроптали: "Конвент несвободен!" Барер предложил коллегам выйти на улицу, дабы убедиться, что никто не хочет чинить насилие над национальным представительством. Но дальше сада депутатов не выпустили. Командующий национальной гвардией Анрио отдал приказ: "Канониры, к орудиям!" Члены Конвента, опустив головы и пряча друг от друга глаза, с ощущением своей полной беспомощности перед столь вызывающе дерзким насилием понуро вернулись в залу, и тут не покидавший своего места Кутон, язвительно улыбаясь, нанес последний удар: "Теперь же, когда вы признаете, что свободны в принятии решений, я требую уже не просто обвинительного акта против 22 изобличенных депутатов, но, учитывая, что общественное мнение решительно высказалось против них, я предлагаю арестовать их…"[662]. Один из лидеров Жиронды и самый блестящий её оратор, Верньо, в сердцах воскликнул: "Кутон жаждет, дайте ему стакан крови!" Но воля Конвента уже была сломлена, и он покорно проголосовал за декрет об аресте жирондистов. Власть перешла к монтаньярам.
Заслуги Кутона в "революции 31 мая — 2 июня" были бесспорны, и косвенным их признанием явилось включение его в состав высшего исполнительного органа Республики — Комитета общественного спасения. Ещё 30 мая, накануне восстания, Кутона временно прикомандировали к Комитету для редактирования проекта конституции, теперь же он (5 июня) стал полноправным его членом. В тот же день членом Комитета был избран Сен-Жюст, а 27 июля туда вошел и сам Неподкупный. С этого времени сплоченный робеспьеристский триумвират постепенно полностью подчиняет себе Комитет, фактически являвшийся революционным правительством Франции.
Изгнание из Конвента и арест депутатов вызвали весьма негативную реакцию в департаментах. Администрации большинства из них выразили свои протесты, в ряде провинций началось вооруженное движение против новых парижских властей. Часть скрывшихся из столицы депутатов нашла убежище в департаменте Кальвадос, ставшем центром так называемого федералистского мятежа. В Лионе, втором по величине городе Франции, большинство населения ещё в конце мая приняло участие в успешном восстании против местных якобинцев, измучивших горожан откровенным произволом. В Вандее всё жарче разгоралось пламя крестьянской войны под роялистскими лозунгами.
Летом 1793 г. Кутону не раз приходилось выступать в Конвенте по вопросам текущей политики. Он настойчиво подчеркивал "законный" характер восстания 31 мая — 2 июня и категорически осуждал любое несогласие с его результатами. Причем для компрометации противников он прибегал даже к самой откровенной фальсификации, обвиняя их в намерениях реставрировать монархию и посадить на престол иностранного принца[663]. Кутон был причастен и к созданию мифа о "контрреволюционном заговоре" в целях убийства Марата[664]. Юная республиканка Шарлотта Корде, по собственной инициативе убившая этого идеолога террора, была объявлена якобинцами, в том числе теми, кто сам ненавидел Марата, орудием "жирондистской клики", лишившей народ его истинного "друга".
В то же время Кутон призывал проявлять разумную осмотрительность в отношениях с мятежными департаментами и советовал не поддаваться чувству мести. Сурово порицая местные власти за поддержку жирондистов и требуя строго покарать их, Кутон, однако, постоянно указывал на необходимость проводить различие между подлинными противниками нового порядка и населением этих провинций в целом. "Конвент не должен обращаться с департаментами, как с иностранными державами", — подчеркивал он в выступлении 13 июня[665].
Предметом особой заботы Кутона было положение у него на родине, в Пюи-де-Доме. Парижские события не вызвали там поначалу ни поддержки, ни протеста: администрация и политически активная часть населения не решались принять чью-либо сторону из-за недостатка информации. Из Парижа от депутатов этого департамента поступали противоречивые сведения: если Кутон полностью одобрял случившееся, то Дюлор, чье мнение пользовалось у земляков не меньшим авторитетом, резко осуждал переворот. Только после того как специальные уполномоченные Пюи-де-Дома посетили Париж и ознакомились с ситуацией, администрация департамента выступила в июле с протестом против посягательств парижского плебса на неприкосновенность депутатов Конвента.
