Сергей Павлюченков - Военный коммунизм в России: власть и массы
Но на местах и не нуждались в агитации РОСТа. На заседании Оргбюро 8 октября секретарь ЦК Стасова информировала, что почти все телеграммы, поступающие в ЦК из провинции по поводу взрыва в Леонтьевском переулке, требуют красного террора[449]. Так, например, в сентябре 1919 года Темниковский уезд ввиду мамонтовского прорыва был объявлен на военном положении, а после взрыва в Москве укомпарт вообще провозгласил красный террор в уезде[450]. Имели место совсем курьезные случаи. Сохранилась резолюция коммунистов, заключенных в Бутырскую тюрьму, с требованием «немедленного и поголовного расстрела всей буржуазии, бывших офицеров (за исключением малого процента истинно преданных коммунизму), губернаторов, помещиков, земских начальников, видных лидеров продажных партий и т. д., кем бы они ни были и где бы ни находились. А в случае неутверждения данного предложения, — грозили заключенные-коммунисты, — мы сами объявим террор всем этим злодеям, находящимся в настоящий момент в Бутырской тюрьме»[451].
Этих бутырских сидельцев, понятно, призвали к порядку и запретили какие-либо формы коммунистической организации среди арестантов, но остановить ненависть, разливающуюся по всей территории Советской республики, конечно же не было никакой возможности. 13 октября на заседании Оргбюро было зачитано предписание Калужского ревкома всем уездам о том, что в связи с московскими событиями 25 сентября следует изъять в губернии «весь контрреволюционный, буржуазный, саботирующий, спекулятивный и прочий паразитический элемент», кроме того, немедленно привести в исполнение приговор в отношении всех лиц, уже осужденных к высшей мере наказания[452]. Дзержинский, докладывая вопрос о Калуге, предложил разослать циркулярную телеграмму во все губернии с подтверждением старого постановления, что все расстрелы производятся только по утверждению ВЧК[453].
Нельзя сказать, насколько бывали эффективны подобные циркуляры в условиях обостряющейся гражданской войны. В Витебской губернии общее собрание сурожской парторганизации 29 августа 1919 года постановило объявить с 1 сентября город Сурож на военном положении, взять с каждой волости по 30–40 заложников и в случае убийства хотя бы одного советского работника немедленно расстрелять и взять новых[454]. В годы Великой Отечественной войны в Минске за 1 убитого немецкого солдата оккупанты расстреливали по 50 человек, сурожские партийцы оценили свою жизнь дороже почти в десять раз.
Институт заложничества приносил ощутимый эффект, в этом вынуждены были сознаться даже отчаянные террористы с большим дореволюционным стажем — эсеры. Большевики заставили эсеров сложить оружие террора. Бросать бомбы в членов императорской фамилии, убивать царских министров оказалось намного легче, чем прикончить совработника средней руки. На нелегальной конференции партии социалистов-революционеров в сентябре 1920 года в выступлениях подчеркивалось, что «метод террора устарел. Сожжение сел принесет больше вреда, чем террор пользы»[455]. При обсуждении вопроса о вооруженном восстании против большевиков екатеринославский делегат наряду с замечанием, что факт недовольства властью в Советской России силен и долготерпение народа исчерпано, признал, что «единственное оружие против выступления — это заложники»[456].
Любопытные данные содержатся в отчете уполномоченного ВЦИК и ЦК РКП (б) по проведению мобилизации в Рязанской губернии Овсянникова. Он писал, что обширное крестьянское восстание в губернии в 1918 году было «вызвано нашими безобразиями». Оно не затронуло только два уезда — Скопинский, где проводилась мягкая политика и этих безобразий не было, и Данковский, в котором, наоборот, «невероятным террором было задавлено все»[457]. Так вот, «с крестьянством можно обращаться только двумя способами — или пряником, или палкой до бесчувствия», — заключал он в выступлении на собрании уполномоченных в Цека партии[458].
Однако порой секира красного террора действовала достаточно гибко и разборчиво. Так, 17 октября 1919 года Оргбюро постановило: ввиду того, что в условиях развивающегося наступления Юденича в Петрограде производится массовый расстрел заложников, «во избежание случайного расстрела… предложить тов. Дзержинскому вытребовать Потресова в Москву»[459]. А вот еще более любопытная запись, затерявшаяся в архивах Наркомата земледелия. На заседании коллегии НКЗ от 23 октября 19-го года рассматривался вопрос: «О службе родственников Романовых в финотделе». Постановление коллегии было кратким:
«Разрешить»[460].
Восстанавливая картину красного террора в России, непростительно не упомянуть о его одном характерном аспекте. Уцелевшие во время гражданской войны летописцы из эмигрантского лагеря в своих воспоминаниях непременно подчеркивают масштаб чудовищных злоупотреблений и произвола карательных органов Соввласти, процветавших в условиях их чрезмерных полномочий и слабого контроля. Однако поощрение подобных явлений отнюдь не являлось государственной политикой большевиков. Напротив, обнаруженные злоупотребления в госаппарате карались не менее беспощадно, чем контрреволюция. Малоизвестно, что предВЧК Дзержинский создал при себе группу особо верных чекистов, ее называли «железная группа», специально для неожиданных налетов на госучреждения, проверки их работы и следствия по обнаруженным злоупотреблениям. На счету «железной группы» числилось немало успешных дел по разоблачению бюрократов, мздоимцев и насильников в коммунистической шкуре, которых она передавала в руки карательных отделов.
С еще большим пристрастием большевики относились к злоупотреблениям в самой ЧК. Е. Бош 10 января 1919 года в докладе ЦК о своей поездке в Астрахань сообщала, что до ее приезда местная чрезвычайка четыре раза меняла свой состав и при этом «почти что каждый раз состав обязательно попадал в тюрьму»[461]. Подобных примеров множество. Весьма характерна телеграмма самого Ленина в Петроград Зиновьеву:
«Члены ЧК детскосельской Афанасьев, Кормилицын и другие изобличены, по словам Луначарского, в пьянстве, насиловании женщин и ряде подобных преступлений. Требую арестовать всех обвиняемых, не освобождать никого, прислать мне имена особых следователей, ибо если по такому делу виновные не будут раскрыты и расстреляны, то неслыханный позор падет на Питерский Совет. Комиссаров Афанасьева арестовать.
Предсовнаркома Ленин»[462].Благодаря пристрастности большевиков к собственным работникам сохранилась возможность узнать подробности некоторых карательных мероприятий Соввласти не из свидетельств сторонних очевидцев, а из собственных показаний участников и исполнителей. Так, в 1919 году в Саратовской губернии действовал карательный отряд некоего Черемухина. По оценке саратовских властей, он добился значительных результатов по утверждению Советской власти и большевистского влияния в Поволжье. Но в чем-то Черемухин «перестарался», где-то расстрелял племянника видного саратовского большевика, где-то без достаточных оснований поставил к стенке члена союзной партии революционных коммунистов, у которого также нашлись влиятельные защитники в Москве, и полетели в ЦК РКП (б) жалобы на «преступные действия, грабежи и расстрелы», произведенные отрядом Черемухина[463]. ЦК реагировал указаниями Саратовскому губкому на недопустимость преследования «нашими товарищами» революционных коммунистов[464]. По приказу из ВЧК Черемухин был привлечен к ответственности и отозван с должности, составилось целое дело, материалы которого дают возможность получить наиболее объективное представление о деятельности карательных отрядов, подобных отряду Черемухина, которых в то время по Совдепии маршировало великое множество.
Сам Черемухин Николай Алексеевич, коммунист, 37 лет, из крестьян Ковенской губернии. В 1907 году за покушение на адмирала Ирицкого и вооруженное сопротивление при аресте был осужден на 20 лет каторги, откуда бежал в 1915 году. После Октябрьской революции одно время был товарищем военного комиссара Кубано-Черноморской советской республики, принимал участие в разгроме Корнилова, дважды участвовал в боях с Красновым под Царицыном. Разбил трехтысячный отряд поднявшего восстание Петренко, а также 3-ю украинскую армию под командованием Березова. Вызванный со своим отрядом в мае 1918 года в Саратов на подавление восстания, серьезно пострадал при крушении поезда и год после этого находился на излечении. В июне 1919 года предложил свои услуги Саратовскому губпродкому и был назначен уполномоченным по сбору продразверстки в Балашовском уезде.
