Сергей Павлюченков - Военный коммунизм в России: власть и массы
В удел историку остается лишь малое — вопрос о мере. Но многое в этом малом. Сегодня уже недостаточно описать конкретный механизм взаимодействия материальных и идеальных факторов, определивших своеобразие исторического отрезка. Нужно постичь степень свободы коллективного разума перед объективной необходимостью, то есть то, насколько идея способна довлеть над порядком вещей, разнообразить и искривлять их течение. Следует научиться разоблачать вечно жуликоватый частный интерес, прикрывающийся общепризнанной идеей, чтобы навязать себя людям в качестве интереса всеобщего.
Красный террор периода гражданской войны — явление многогранное и не поддается однозначной характеристике. Террор использовался большевиками как орудие борьбы с контрреволюцией, как средство против коррупции и злоупотреблений в собственном аппарате, как метод выколачивания из крестьян продовольствия и денежных налогов, как метод комплектования Красной армии. Да мало ли где большевики использовали это универсальное оружие, выковывавшееся в кузницах всех революций и общественных переворотов! Динамика революционного движения, не достигающая своей цели, всегда неотвратимо приводит к репрессиям и террору как к последнему средству, вне зависимости от того, какими бы благородными и гуманными лозунгами ни питалось это движение в самом своем начале.
Но большевизм внес в террор новое содержание, вознес на качественно новую ступень. Главная особенность красного террора — это то, что он одновременно служил и орудием борьбы, и инструментом социального преобразования общества. Террор врос корнями в большевистскую идеологию классовой борьбы и строительства бесклассового общества, питался ее соками, получая от нее энергию и нравственное оправдание. В ходе гражданской войны большевики выработали установку путем физического истребления т. н. эксплуататорских классов преобразовать общество в соответствии со своей доктриной, причем количество подлежащих истреблению, как бы велико оно ни было, не имело значения. И это было не просто теоретической выкладкой или досужей болтовней малоответственного партийного краснобая. Эта установка была четко сформулирована, глубоко осознана и беспощадно проводилась в жизнь карательными органами, рожденными российской революцией.
Для красного террора не имело значения, виновен ли перед Советской властью конкретный человек, которого чекисты выводили на край оврага. Если это был буржуй, буржуазный интеллигент, член оппозиционной партии, то он прежде всего был повинен смерти своей причастностью к враждебным кругам, своим происхождением, определялся априори как враг Советской власти и, значит, подлежал истреблению. Член коллегии ВЧК, председатель ЧК по борьбе с контрреволюцией на Восточном фронте М. Я. Лацис писал в 1918 году:
«Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым делом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, каково его образование и какова его профессия. Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого»[443].
Правда, высказываясь с подобной откровенностью, Лацис вызвал неудовольствие кое у кого наверху и в своих неопубликованных воспоминаниях писал, что за эту статью он получил нагоняй от Ленина, который при их встрече стал рассуждать о том, что задача состоит отнюдь не в физическом истреблении буржуазии, а в ликвидации тех причин, которые порождают буржуазию. После того как Лацис успокоил его оправданием, дескать, просто допустил неосторожное выражение, а на практике его действия носят иной характер, Ленин удовлетворился и задержал свою специальную статью, предназначенную для опубликования в «Правде»[444]. Цюрупа верно подметил у Ленина особенность, что он, делая решительные шаги, всегда стремился ослабить впечатление от них.
Конечно, все начиналось не так свирепо. В начале революции, в конце 1917 — начале 1918 года правительство большевиков, сравнительно легко заполучив власть без особенной борьбы и кровопролития, было озабочено налаживанием госаппарата и с помощью образованной Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем пыталось относительно мягкими способами, путем арестов, заключений и измором заставить приступить к исполнению обязанностей армию саботирующих служащих центральных учреждений. Более того, в этот период большевики сами старались бороться с процветавшей разбойной и террористической деятельностью анархически настроенной матросни. Ленин в январе 1918 года не на шутку был рассержен самочинным убийством матросами бывших министров Временного правительства Шингарева и Кокошкина. То, что с полным правом можно назвать террором, тогда исходило не от правительства, а, так сказать, стихийно изливалось из глубин душ, облаченных в серые шинели и черные бушлаты, в виде их беспощадной ненависти к офицерству, белой кости за прошлый мордобой, карцеры и унижения. В январе — феврале 1918 года, после взятия советскими войсками Киева, там было убито около 2500 офицеров, около 3400 офицеров расстреляно в Ростове-на-Дону и около 2000 в Новочеркасске.
До начала широкомасштабной гражданской войны, до укрепления централизованной советско-партийной системы, до того, как террор превратился в большевистскую государственную политику, он являлся более продуктом «революционного творчества» масс, как на рубежах Совдепии, так и в ее центрах. Сохранились чрезвычайно интересные и назидательные образцы подобного творчества низов. Например, исполком Выборгского райсовета в марте 1918 года издал распоряжение о явке на общественные работы всем домовладельцам и квартиронанимателям, снимающим четыре, пять и более комнат. «Виновные в неисполнении сего приказа будут расстреливаться», — гласило распоряжение[445].
В скольких в то время городах и поселках заборы пугали несчастных буржуев подобными угрозами, сказать трудно, но совершенно очевидно, что тенденция обострения гражданского противостояния развивалась к своему логическому венцу — государственному провозглашению красного террора, Начало фронтовой гражданской войны похоронило весенние задумки компромисса с буржуазией и поставило большевиков перед необходимостью ее окончательного подавления. Требовался лишь детонатор к уже снаряженной бомбе красного террора, каковым и стало убийство Урицкого и покушение на Ленина в конце августа 1918 года.
С. П. Мельгунов в своей классической книге «Красный террор в России» справедливо заметил, что полуофициальные заявления центральных карательных органов о числе взятых заложников и количестве классово-чуждого элемента, расстрелянного в порядке красного террора, если даже и верны, то во всяком случае совершенно не отражают общую картину террора по всей Советской республике. Точный подсчет жертв террора невозможен, поскольку с осени 1918 года не только ВЧК, ГубЧК, но и их уездные органы проводили собственные, не санкционированные руководством кампании по захвату и расстрелу заложников.
Сколько по РСФСР в 1919 году появилось улиц и площадей имени К. Либкнехта и Р. Люксембург! Каждое уездное захолустье спешило переименовать свои растеряевки фамилиями убитых вождей германских коммунистов. В архивах большевистского ЦК сохранились десятки, если не сотни, телеграмм, требовавших кровавого возмездия. «За каждого павшего вождя будут истреблены сотни тысяч кровопийц, бандитов», — кричала телеграмма, отправленная в ЦК тархановской комячейкой Ардатовского уезда Симбирской губернии[446]. «Царицынский комитет РКП, пылая ненавистью и гневом к буржуазии — убийцам передовых вождей пролетариата тт. Либкнехт и Люксембург, вынес постановление: объявить террор буржуазии и расстрелять некоторых заложников из банд контрреволюции», — сообщала теле-, грамма из Царицына от 27 января 1919 года[447].
После волн красного террора, связанных с покушением на Ленина, убийством германских коммунистических вождей, политикой в отношении казачества, очередная мощная волна расстрелов прокатилась вслед за взрывом, устроенным анархистами в помещении МК РКП (б) в Леонтьевском переулке 25 сентября 1919 года. Сам ЦК большевиков с опасением отнесся к проведению террора в период успешного наступления деникинских армий. 27 сентября на заседании Оргбюро было указано по поводу одной публикации в РОСТа о взрыве, заканчивавшейся горячим призывом к массовому террору, что подобная статья не соответствует постановлению ЦК и решено номер в провинцию не рассылать, а если он уже разослан, то дать телеграммы, чтобы статья не переписывалась[448].
Но на местах и не нуждались в агитации РОСТа. На заседании Оргбюро 8 октября секретарь ЦК Стасова информировала, что почти все телеграммы, поступающие в ЦК из провинции по поводу взрыва в Леонтьевском переулке, требуют красного террора[449]. Так, например, в сентябре 1919 года Темниковский уезд ввиду мамонтовского прорыва был объявлен на военном положении, а после взрыва в Москве укомпарт вообще провозгласил красный террор в уезде[450]. Имели место совсем курьезные случаи. Сохранилась резолюция коммунистов, заключенных в Бутырскую тюрьму, с требованием «немедленного и поголовного расстрела всей буржуазии, бывших офицеров (за исключением малого процента истинно преданных коммунизму), губернаторов, помещиков, земских начальников, видных лидеров продажных партий и т. д., кем бы они ни были и где бы ни находились. А в случае неутверждения данного предложения, — грозили заключенные-коммунисты, — мы сами объявим террор всем этим злодеям, находящимся в настоящий момент в Бутырской тюрьме»[451].
