Алексей Юрчак - Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение
Бродский, конечно, осознавал, что советский авторитетный дискурс к тому времени уже был дистиллирован до состояния, которое Якобсон относил к «поэтической функции языка»{224}, — поэтому означающие этого дискурса можно было наделять смыслами из своего собственного мира. Невовлеченность Бродского в смысл авторитетных высказываний была настолько очевидной, что государство в конце концов осудило его за «тунеядство» — официальный синоним этой невовлеченности{225}. Однако к 1970-м годам такая модель поведения более не была уникальной, распространившись среди большого числа городских жителей — представителей последнего советского поколения.
Предыдущее поколение шестидесятников, ровесников Довлатова и Бродского, повзрослело в период либеральных реформ Н.С. Хрущева, между началом 1950-х и серединой 1960-х годов. Поначалу многие из них поддерживали курс партийных реформ того периода, видя в нем искреннюю попытку возврата к тому, что им казалось изначальными, чистыми коммунистическими идеалами, извращенными позднее Сталиным. Однако сворачивание хрущевских реформ в первой половине 1960-х, начавшееся с приходом Брежнева, развеяло эти надежды. В результате большинство этих людей оказалось в состоянии двойственного отношения к действительности, в котором приверженность коммунистическим идеалам все больше смешивалась с критикой советской системы.
В предыдущей главе мы рассмотрели некоторые детали процесса идеологического производства «на местах», в повседневных контекстах позднего социализма, особенно тех, которые соприкасались с комсомольской организацией. Мы показали, что наряду с авторитетными текстами, отчетами и ритуализованными практиками это идеологическое производство порождало также новые смыслы и непредвиденные формы социальности и субъектности, времени и пространства, отношений и языка. В настоящей главе мы продолжим анализ воспроизводства идеологических форм и изменения их смысла, но уже в тех контекстах, которые напрямую не были связаны с идеологией. Предметом нашего внимания будут особые виды отношений с формами и смыслами советской системы, которые вырабатывались в этих контекстах. Эти отношения строились на частичном смещении человеческого существования как бы в иное измерение — находясь внутри системы и функционируя как ее часть, субъект одновременно находился за ее пределами, в ином месте. Пример Бродского иллюстрирует это необычное взаимоотношение с символическим полем системы — в отличие от тех, кто активно сопротивлялся фактам советской реальности и высказываниям советской идеологии, Бродский строил свое существование на неинформированности об этих фактах и высказываниях.
В принципе, подобное взаимоотношение с политической системой, внутри которой находится субъект, не является чем-то уникально советским. В той или иной степени оно существует всегда и везде. Многие строят свою жизнь, не особенно вдаваясь в буквальный смысл действий и риторики государства (в детали политики, законы экономики или принципы работы технических устройств, которыми мы окружены). Однако невовлеченность в буквальный смысл фактов и символов окружающего мира может быть разной не только количественно, но и качественно. Та невовлеченность, о которой мы говорим, не была разновидностью аполитичности, апатии или ухода в себя. Напротив, она подразумевала не только несопротивление фактам и высказываниям системы, но и их полное принятие — однако принятие лишь на уровне формы, при устойчивой неинформированности об их буквальном смысле. Такое отношение к форме и смыслу символов системы стало центральным принципом функционирования всей системы как таковой. Субъект, практиковавший такое отношение, существовал одновременно внутри и за пределами системы — внутри ее институциональных или социальных форм, но за пределами буквальных смыслов, которые с этими формами ассоциировались.
Инна и ее друзья
Инна (1958 года рождения) окончила школу в 1975 году и поступила на исторический факультет Ленинградского университета. В этот момент ее отношение к жизни поменялось. Инна вспоминает:
Когда я училась в школе, все, естественно, казалось предельно ясным… В восьмом классе я с большим воодушевлением вступила в комсомол… Мне хотелось внести свою лепту в общее дело. Я первой из класса вступила….Но дома, даже тогда, мы уже понемногу слушали Высоцкого и Галича[113]….К девятому или десятому классу [1974–1975 годы] мой энтузиазм начал пропадать… Хотя я, конечно, оставалась законопослушной, потому что я понимала, что так надо. Но после окончания школы я перестала участвовать в этой жизни. Я больше не ходила на комсомольские собрания. Просто знала, что могу этого не делать без особых для себя последствий{226}.
В университете Инна подружилась с людьми, которые тоже избегали идеологических ритуалов системы:
Мы никогда не ходили голосовать. Мы просто игнорировали выборы, демонстрации и т.д… Моей единственной связью с советской жизнью была работа [будучи студенткой, Инна подрабатывала в университетской библиотеке] и учеба, хотя в университет я тоже ходила редко — у нас просто не было времени.
Инна подчеркивает, что ни она, ни ее друзья не ассоциировали такое существование с чем-то «антисоветским». По ее словам, им были одинаково безразличны как поддержка советского режима, так и сопротивление ему. Она рассказывает:
Никто из моих друзей не был антисоветчиком… Мы просто не говорили друг с другом о работе, или учебе, или политике. Вообще не говорили. Что вполне понятно, если учесть, что мы не смотрели телевизор, не слушали радио и не читали газет примерно до 1986 года [до начала перестройки].
В диссидентский политический дискурс этот круг тоже не особенно вникал, хотя литературу неполитического самиздата почитывал (см. ниже). Инна объясняет: «Мы никогда не разговаривали о диссидентах. Всем и так все было ясно, зачем об этом говорить? Это было не интересно»[114].
Последнее замечание отсылает нас к уже знакомому понятию перформативного сдвига авторитетного дискурса. Поскольку буквальная интерпретация авторитетных высказываний, символов и практик чаще всего уже не предполагалась (их констатирующий смысл в большинстве случаев потерял важность), рассуждать о том, насколько эти смыслы верны или неверны, многим, включая этот круг людей, казалось пустой тратой времени. Они считали, что разумнее и интереснее использовать возможности, которые открывались в результате формального и невовлеченного воспроизводства авторитетных символов. Это давало возможность наделять свое существование новыми смыслами, которые система не могла до конца проконтролировать. Именно поэтому Инна и ее друзья предпочитали невовлеченность в буквальные смыслы практик и высказываний системы, как положительных, так и отрицательных, молча отстраняясь и от дискурса активистов, и от дискурса диссидентов:
Как мы к ним относились? В общем-то никак. Мы были другими. Мы были тут, а они были там… Мы это особенно не обсуждали, но всем нам казалось, что нет особого отличия между человеком, который выступает за систему или против нее. Просто знаки меняются. И те и другие были советскими людьми. А я советским человеком себя никогда не считала. Мы от них отличались органически. Это правда. Мы просто были вне.
Характерен язык, которым Инна описывает свою позицию. Употребляя местоимение они и фразу советские люди, она включает в них не только партийных и государственных чиновников или людей, поддерживающих партию, но и ее противников. С этой позиции дискурс диссидентов и авторитетный дискурс партии рассматриваются как часть одного дискурсивного режима, несмотря на то что первый противостоит второму.
Похожую картину взаимоотношений партийного и диссидентского дискурсов рисует Сергей Ушакин. По его мнению, диссидентский дискурс был связан с дискурсом власти интрадискурсивными, а не интердискурсивными отношениями. Называя такую форму диссидентского противостояния «миметическим сопротивлением», он говорит, что те, кто занимал позицию доминирующих, и те, кто был в позиции доминируемых, располагались по разные стороны одного дискурсивного поля и пользовались «одним и тем же словарем символических средств и риторических приемов. Ни доминирующие, ни доминируемые не могли поместить себя за рамками этого словаря»{227}. Опираясь на эту модель, Ушакин делает вывод, что единственным дискурсом, который в советском обществе мог восприниматься как «дискурс истины», был диссидентский дискурс, миметически копирующий доминирующий дискурс партии{228}. Однако этот вывод нам представляется ошибочным. Проблема в том, что оценка высказывания как истинного или ложного имеет отношение лишь к констатирующему, то есть буквальному, референтному (а не перформативному) смыслу высказывания. Но констатирующий смысл авторитетного дискурса, как мы видели, для большинства советских граждан в этот период был относительно не важен по сравнению с перформативным смыслом. Поэтому диссидентский дискурс, так же как и авторитетный дискурс, в доперестроечном советском обществе не воспринимался как «дискурс истины». Эту идею можно выразить иначе, воспользовавшись терминологией Довлатова (см. начало главы): «истина», которую описывал язык диссидентов, относилась к «ясным истинам». Но в позднесоветском обществе важность ясных истин отошла на задний план. Они стали относительно не важны по сравнению с иными, «глубокими истинами», смысл которых не имел отношения ни к авторитетному, ни к диссидентскому дискурсу. Эти глубокие истины нельзя рассматривать как часть авторитетного «дискурсивного режима» вообще. Иными словами, они не находились ни внутри этого дискурсивного режима, ни за его пределами — их отношение с дискурсивным режимом системы было иным: находясь внутри формальных параметров этого дискурса (внутри его риторических и языковых форм), они одновременно были за пределами его буквальных смыслов. Не случайно Инна говорит, что она и ее друзья «отличались органически» от советских людей. Использование метафоры «органического» отличия является попыткой подчеркнуть, что эти люди превратились в принципиально иных субъектов, подобно тому как в симбиозе орхидеи и пчелы, из вышеприведенного примера Делёза и Гваттари (глава 3), и пчела, и орхидея становятся принципиально иными живыми существами — пчела приобретает черты «орхидейности», а орхидея — черты «пчелиности».
