Александр Куланов - В тени восходящего солнца
Выпускник Ленинградского химического института, Щеголев не скрывал от друзей, что работает в НКВД — «в области прикладной микробиологии». Более того, самому близкому другу, Андрею Будзинскому, Валерии рассказывал то, что может и сегодня серьезно поколебать представления о времени функционирования секретной токсикологической «Лаборатории-Х» доктора Майрановского[263]. Так, еще в 1936 году Щеголев говорил Будзинскому, что у него уже на счету 30—40 человек — «собственноручно ликвидированных врагов народа». По официальным данным, лаборатория Майрановского начала работать только в 1937 году, и годом раньше никаких массовых опытов проводиться теоретически не могло. Но это только) теоретически. Будзинский, четко отсчитывавший даты по различным соревнованиям, повторяет вновь и вновь: разговор со Щеголевым состоялся до «Большого террора» — в 1936 году! А в том, что речь шла именно об этой работе, сомневаться не приходится.
Дело в том, что Щеголев решил составить протекцию Будзинскому и устроить его в НКВД. Воспоминания о вербовочной беседе заслуживают того, чтобы процитировать их почти полностью: «...после тренировки Валерий Дмитриевич пригласил меня в Варсонофьевский переулок, открыл ключами дверь, мы вошли в какую-то квартиру со старинной мебелью, где никого не было. Бросилось в глаза то, что все было перевернуто вверх дном. Валерий Дмитриевич объяснил, что сегодня в этой квартире был обыск, хозяев изолировали и он пока здесь распоряжается. Мы расположились на полуразломанной тахте — крабы, ветчина, черная икра, шпроты украсили наш импровизированный стол. Ну, конечно, появились и бутылки с каким-то вином... Как в этот вечер,так и в последующих беседах Валерий Дмитриевич внушал мне мысль, что цинизм — это основной закон жизни в настоящее время... доказывал, что блестящие результаты для индивидуума даст сочетание двух качеств: с одной стороны, цинизма во всем, безжалостности, отсутствие самоанализа и неверие ни во что — это касается духовного содержания; с другой стороны, отличные физические качества — сила, ловкость, выносливость и обязательно стремление к уничтожению всего живого, причем желательно собственноручно... для тренировки воли и ликвидации жалости необходимо удушить или свернуть шейные позвонки у нескольких собак».
Собак Щеголев ненавидел и душил лично. Во время одной из «просветительских» бесед он поведал Будзинскому, что «его место работы находится в конспиративной квартире-лаборатории на 2-й Мещанской, 24—26, где содержатся собаки для опытов, а также куда привозят людей, на которых можно проводить опыты со смертельным исходом». И тех, и других Валерии не просто убивал. Похоже, что он любил это делать. Булгаковское «уж мы их душили, душили...» — это про него.
Надо отдать должное Андрею Будзинскому — от службы на Лубянке (или на 2-й Мещанской) он сумел отказаться, хотя с удовольствием работал с людьми из спецслужб, но по другому профилю: «В том же 1936 году в осенний день Валерий Дмитриевич объявил, что по выходным дням нас будут посещать несколько товарищей из НКВД, а мы должны их обучить хорошо защищаться и нападать. Мне же по секрету он сообщил, что эти люди готовятся для заброски за кордон... Теперь, когда прошло несколько десятков лет, вспоминая этих людей, у меня каждый раз всплывают в памяти их мужественные, симпатичные лица авантюристов с природным юмором...»
Будзинский сравнивает этих людей с такими разведчиками, как Зорге, но помнил он всю жизнь и о совсем других сотрудниках тайного ведомства, с которыми ему довелось тесно общаться на учебе в Институте физкультуры: «Некто Георгий Александрович Игнатошвили (видимо, речь идет о Георгии Эгнатошвили. — А.К.), состоявший в личной охране Шверника (советский партийный функционер высокого ранга. —А.К.), занимался борьбой классического стиля в тяжелом весе...В дальнейшем я не раз слышал его фамилию вдругом “виде спорта” — со слов Валерия Дмитриевича. В один из вечеров... Валерич под секретом сообщил мне, что в их особняк привезли очередного смертника и что после всяких “процедур” он отдал богу душу, а у группы людей, присутствовавших при этом, возник «интересный» вопрос: можно ли без подручных средств оторвать у человека голову? Все перепробовали, но безуспешно — голова крепко держалась на сухожилиях и вращалась в обратную сторону, как на мокрых пеньковых веревках. В финале Игнатошвили плясал на трупе и пел “Аршин мал алан”. Мертвый был “врагом народа”. Все присутствовавшие были, конечно, “под сильным градусом”»...
Среди особенно любимых Валеричем поэтических произведений была «Баллада» Тургенева. Забытое сейчас, это стихотворение искажалось еще царской цензурой, но удивительно не это. Написанное в 1841 году, почти за столетие до сталинского ужаса, оно настолько точно воспроизводило обстановку допроса, что совершенно непонятно, как оно не было запрещено цензурой сталинской, неврастенично чуткой к тончайшим намекам на реальность:
Перед воеводой молча он стоит;
Голову потупил — сумрачно глядит.
С плеч могучих сняли бархатный кафтан;
Кровь струится тихо из широких ран.
Скован по ногам он, скован по рукам:
Знать, ему не рыскать ночью по лесам!
Думает он думу — дышит тяжело:
Плохо!., видно, время доброе прошло.
«Что, попался, парень? Долго ж ты гулял!
Долго мне в тенёта волк не забегал!
Что же приумолк ты? Слышал я не раз —
Песенки ты мастер петь в веселый час;
Ты на лад сегодня вряд ли попадешь...
Завтра мы услышим, как ты запоешь»...
Неудивительно, почему это стихотворение так любил Валерий Щеголев: ведь оно про работу! Признанный всеми классик русской литературы почти сто лет назад написал стихи про его работу, и логика проста: это было, это — можно, это — правильно! Ведь классик же...
Служба, допросы, пытки, эксперименты с ядами и «сывороткой правды», видимо, переходили в момент декламации в подсознании Щеголева в сферу эпического подвига, когда не обреченный безвинно человек стоял перед ним, истекая кровью, а «сумрачно насупивший голову» разбойник не обращал внимания на кровь, струящуюся из широких ран. Разбойник, а не жертва, а значит — он, палач, прав, он — на работе! Все чинно, красиво, благородно — все так, как не было и не могло быть в жизни, но как очень хотелось бывшему студенту-химику.
Кстати говоря, очень любил Щеголев и «REQUIEM» вовсе нынче забытого Диодора Пальмина:
Не плачьте над трупами павших борцов,
Погибших с оружьем в руках,
Не пойте над ними надгробных стихов,
Слезой не скверните их прах.
Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам,
Отдайте им лучший почет:
Шагайте без страха по мертвым телам,
Несите их знамя вперед!
С врагом их, под знаменем тех же идей,
Ведите их бой до конца!
Нет почести лучшей, нет тризны святей
Для тени, достойной борца!
Возможно, читая эти стихи, Щеголев вспоминал, как уходил по маньчжурской тайге от преследователей с капканом на ноге, видел себя народным героем, идущим сквозь тяжкие испытания к новой, лучшей жизни. А что на пути становится все больше и больше трупов, в том числе тех, кто только что был рядом с ним и кого непонятно кем считать — то ли «павшим борцом», то ли «врагом народа», так это не так уж и важно: «Шагайте вперед по мертвым телам». Не важно, по чьим — лишь бы по мертвым.
Со временем Андрей Будзинский все больше втягивался в спортивную жизнь, завоевывая новые призовые места в создававшемся тогда новом виде спорта — борьбе вольного стиля, после войны получившей название «самбо». Валерии же, наоборот, погружался в деятельность спецлаборатории и постепенно охладевал к своему несостоявшемуся воспитаннику, который к тому же никак не хотел пробуждать в себе звериные инстинкты, да еще столь экзотическими способами, как поедание сырого мяса и рычание на луну. Правда дружеские отношения сохранялись, а как-то раз перед большими соревнованиями Щеголев в качестве допинга снабдил друзей-спортсменов таблетками бензедрина. Один из парней таблетки принял, но не до соревнований, а после—чтобы караулить всю ночь вещи в поезде Ленинград—Москва...
В 20-х числах апреля 1940 года Щеголев и Будзинский остались ночевать в гостях у их друга Виктора Салмина. «Поужинали, выпили, мы — умеренно, а Валерии — изрядно. И вот уже 12 часов, куранты бьют по радио, затем гимн. Валерия до этого уже лег спать, а тут встал, надел халат, встал по стойке смирно, затем с серьезным лицом поднял правую руку вверх, указывая куда-то в вышину. Ну, мы с Виктором переглядываемся, дескать, пьяное чудачество. Стали его уговаривать лечь спать. Он присел и говорит: «Я скоро умру. Так вот, завещаю тебе все книги, какие у меня есть: учебники французского бокса, дзюдо и так далее. А тебе — золотые часы и коллекцию драгоценных камней в футляре». Все это мы восприняли как пьяный бред, как могли, уговорили его лечь и заснуть. Наутро этот разговор не упоминался. А 24 апреля... было решено позвонить Валеричу. Звоню. Трубку взял Александр Александрович Григорович (сотрудник «Лаборатории-Х», упоминавшийся в 1950-х года на допросах Майрановского. — А. К.) и на мой вопрос о Валериче объявил: “Валерий Дмитриевич умер. Поехал в командировку и в вагоне умер. Похоронен на Крестовском кладбище, могила номер...”
