Николай Усков - Неизвестная Россия. История, которая вас удивит
Маленький человек, которого пестовала добродетельная литература XIX века, в XX веке показал, на что на самом деле способен. Маленький человек XX века стал большим, распрямился во весь рост, разбух, заматерел и начал хамить. Вот он уже стреляет в самодержца, его жену, дочерей, сына и доктора, строчит доносы со всей пролетарской прямотой, скандалит на коммунальной кухне, стучит ботинком по трибуне ООН, шельмует Пастернака и захлопывает академика Сахарова, бухает и матерится. Литература XX века разлюбила маленького человека, она презирала и ненавидела его в «Окаянных днях» Бунина, но чаще смеялась над ним в романах Ильфа и Петрова, Булгакова, Зощенко, да хоть в великих «Симпсонах». Нынешний литературный герой – не маленький и не большой, он чаще всего окружен враждебным чужим миром, в котором зачем-то оказался без всякой цели и смысла. Его единственное намерение – спрятаться, как-то пережить жизнь.
Первого героя нового мира подарил нам Горький, прямой литературный потомок Диккенса, поэт дна, рабочей слободки и революции. Помещенный в изящную шкатулку особняка, отнятого у Рябушинского маленькими людьми, удушенный объятиями НКВД, Горький больше не писал о страданиях угнетенных. Поблескивая пенсне Клима Самгина, он цедил сквозь зубы: «быдло». Так XX век нашел свое слово для маленького человека. Потом появились и другие: «лузеры», «гопота», «нищеброды».
Сострадание к слабым в современной высокой культуре сменилось состраданием к себе. Больше нет слабых и сильных, есть «я» и все остальные. Тема маленьких людей, кажется, навсегда покинула большую литературу. Это в реальной жизни есть собес и Чулпан Хаматова, но книжку про сострадание больше не продать. Сердечная черствость – естественный результат XX века, который стал подлинным открытием, точнее, вскрытием мифологемы прошлого под названием «угнетенные классы».
Слезоточивая литература XIX века взрыхлила почву для революций и классовых войн в XX веке, но одновременно способствовала формированию социально сбалансированного капитализма. Что посеет черствая, предельно эгоцентричная литература нашего времени, трудно предвидеть. Возможно, нас ждет принудительная стерилизация всех мигрантов – а то понаехали тут размножаться, а должны просто жить тихо в подвале сто человек на десять квадратных метров и не чирикать. Или возникнет какая-то другая инновация, которая навсегда избавит наше «я» от досадных внешних раздражителей. Людям, которые не уверены в том, что наш мир движется к свету и добру, я бы на всякий случай посоветовал иногда перечитывать старых добрых писателей. В качестве лекарства. Трудно, невкусно, но полезно. Может, тогда ничего по-настоящему плохого с нами и не случится. Лично мой выбор у Диккенса – «Большие надежды».
Кесарево сечение мозга
«Слова «Богу Божие» для нас означают то, что Богу надо отдавать копеечные свечи, молебны, слова, – вообще все, что никому, тем более Богу, не нужно, – пишет Лев Толстой, – а все остальное, всю свою жизнь, всю святыню своей души, принадлежащую Богу, – отдавать кесарю».
Неудивительно, что Церковью в России могли руководить генералы от инфантерии и кагэбэшники. Только здесь даже попы добровольно и осознанно называют Церковь Христову бюрократической аббревиатурой РПЦ МП. «РусГидро», РАО ЕЭС, РПЦ МП – все очень логично.
Некоторые считают годом основания РПЦ МП 1943-й, когда Сталин впервые принял иерархов Церкви, в частности митрополита Сергия. Конечно же, это лукавство. Уже с начала XVIII века после того, как Петр I упразднил патриаршество, Церковь юридически стала государственным учреждением, которым управлял Святейший Синод во главе с теми самыми генералами от инфантерии и даже гвардии капитанами. Так что сталинский Совет по делам Русской православной церкви имел довольно почтенного предка.
Правда, само то, что подчинение Церкви государству было возможным и даже не вызвало серьезного ропота, говорит о глубоко своеобразном подходе православия к вопросам взаимоотношения светской и духовной власти. Исторически Православная церковь – часть Восточно-Римской империи (Византии), в которой император никогда не рассматривался только как глава светской власти. Он, в полном соответствии с древнеримскими традициями, считался «божественным цезарем» и «верховным жрецом» – блюстителем культа, лицом не просто сакральным, но и на деле управляющим Церковью. Вселенские соборы созывались императором. На них никогда не были представлены все иерархи Христианской церкви. «Вселенскими» их делал именно император – повелитель ойкумены, «вселенной», то есть Рима. Неудивительно, что решения соборов утверждались как государственные законы. Я уж не говорю про выборы патриарха Константинопольского. У него на деле был, конечно, только один выборщик. Да и первенство патриарха Константинопольского, в отличие от других патриархов, базировалось на статусе цезаря, а не апостолов – основателей древних церквей, включая Римскую. Запад, где Римская империя как реальное политическое образование перестала существовать в V веке, в конечном итоге выработал теорию автономного сосуществования двух независимых властей – духовной и светской. Первые наброски этой теории сформулировал уже папа Геласий I (492–496). Западная церковь со временем усилилась настолько, что фактически превратилась в государство в государстве и таковой остается по сей день. Не помешало даже возрождение Западно-Римской империи, которая просуществовала с 800 по 1805 год, но так и не сумела подчинить папу и Церковь себе.
России досталось православие – доктрина, выращенная под то, чтобы быть частью государственной машины. Православие оказалось настолько пластичным, что смогло интегрироваться даже в коммунистическую империю и желать многие лета самым жутким гонителям христианства в истории. Только здесь Сталина, современного Нерона, могут поместить на икону не в качестве арт-жеста, по приколу, а из какого-то мазохистского раболепия перед величием власти.
Меня не удивляет, что патриарх Кирилл продолжает традиции русского православия и готов освятить любую идею Администрации президента. Меня не удивляет и попытка либералов-мирян учить Церковь, как ей следует жить. И уж тем более не удивляет попытка государственников обвинить либералов за это в экстремизме, то есть в подрыве государственного строя. Все это – проявление одной и той же древней болезни нашей страны. Здесь все кесарево. И непонятно, есть ли у нас что-то божье, кроме копеечных свечек.
Квартирный вопрос
Только очень поверхностный наблюдатель сочтет «квартирный вопрос» мелкотемьем. Именно он отражает всю драматургию русской жизни XX века.
– Столовых нет ни у кого в Москве.
– Даже у Айседоры Дункан!
– И где же я должен принимать пищу?
– В спальне!
– Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а в ванной режет кроликов. Может быть. Но я – не Айседора Дункан. Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной!
Булгаков ввел «квартирный вопрос» в большую литературу, добавив его к другим проклятым русским вопросам: «кто виноват?», «что делать?» и «кому на Руси жить хорошо?». Именно этот самый мещанский из проклятых вопросов отражает всю драматургию русской жизни XX века с его национализациями, экспроприациями, уплотнениями, раскулачиваниями, депортациями.
Блестящая часть дореволюционного русского общества лишилась наследственных домов. Память об утраченной родине в Выре и Рождествено стала для Владимира Набокова, так и не купившего себе другого дома, ключевой темой творчества. Булгаков тоже отдал дань этому аристократическому аспекту «квартирного вопроса» устами Лариосика: «…Кремовые шторы… за ними отдыхаешь душой… забываешь о всех ужасах гражданской войны. А ведь наши израненные души так жаждут покоя…» Этот «покой» для Булгакова навсегда будет связан с воображаемым домом: «Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он поднимается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом». В бездомной стране коммуналок, углов, бытовок и бараков так и выглядело счастье.
Отсутствие своего дома – не только следствие масштабной миграции населения из деревни в города. Эту миграцию так или иначе пережили все развитые страны, но нигде, кроме России, «квартира с двумя спальнями» не значит, что в квартире две комнаты. Гостиная подразумевается по умолчанию. Европейское сознание не принимает смешения частного, интимного, и публичного, открытого всем. «Квартирный вопрос» в России – часть того грандиозного эксперимента, который коммунисты поставили над человеком с целью вытравления частнособственнического инстинкта, вообще всякого частного инстинкта. Государство давало понять, что у советского человека нет и не может быть частной жизни. Фактически это была главная советская экспроприация.
