Барбара Такман - Библия и меч. Англия и Палестина от бронзового века до Бальфура
В уста Факредина, эмира Ливана, капризного и честолюбивого сирийца, чья единственная вера — та, «что даст мне скипетр», он вкладывает следующие слова: «Пусть королева англичан собирает флот… пусть переносит столицу своей империи из Лондона в Дели… Тем временем я договорюсь с Мухаммедом Али, он получит Багдад и Месопотамию… Я позабочусь о Сирии и Малой Азии… Мы признаем императрицу Индии как нашего суверена и обеспечим ей покой на берегах Леванта. Если хочет, пусть забирает Александрию, как забрала Мальту, это можно устроить. Ваша королева молода, у нее есть avenir…»[75] И верно, будущее было за ней. Тридцать лет спустя автор «Танкреда» официально прибавил к прочим титулам королевы титул «императрица Индии».
В «Танкреде» можно найти и другие поразительные — и сбывшиеся — прогнозы. В одной сцене два комических персонажа обсуждают мировую политику:
«— Палмерстон ни за что не успокоится, пока не получит Иерусалим, — сказал Барици Тауэрский.
— Англичане должны получить рынки, — откликнулся консул Паскуалиго.
— Отлично, — ответил Барици Тауэрский, — я сам подумываю заняться хлопком».
Дизраэли, разумеется, шутил… или нет? Далее один иерусалимский еврей говорит Танкреду:
«Англичане не станут впредь вести дела с Турком даром. Они возьмут этот город, они оставят его себе».
Английские читатели 1847 г. не восприняли роман всерьез, чего не скажешь об истории.
Глава XII
На сцену выходят евреи: «Если не я, то кто за меня?»1
До сих пор народ Израиля не принимал активного участия в постепенном открытии путей в Палестину. В случае возвращения из вавилонского плена, когда посредником выступала Персия, они были готовы вернуться по первому слову персидского царя Кира Великого, и действительно сорок тысяч человек[76] вернулись в Иудею со своими золотыми чашами, серебряными сосудами, слугами и лошадьми, верблюдами и ослами. Но от Вавилонии до Иудеи расстояние невелико, и срок вдали от Сиона составлял какие-то пятьдесят лет. Второе изгнание продлилось 1800 лет, и народ был разбросан по всему земному шару, его самосознание притуплено в борьбе за выживание, в попытках не дать себя поглотить, не утратить свою идентичность. Они преуспели — единственный народ на земле, кто сумел сохранить национальную идентичность без национальной территории, — но заплатили тяжкую цену. Выживание они гарантировали, замкнувшись в себе, спрятавшись за жесткой броней ортодоксии, сосредоточив все помыслы на том единственном, что они смогли вывезти из своей страны: на своем наследии и его формализованном кодексе, на Торе и Талмуде, на Законе. Люди других народов могли возделывать землю, строить дома и сражаться. Без собственной страны такие виды занятий были евреям недоступны. Какую землю они могли засевать, на какой земле строить и за какую землю сражаться? Согласно одной старой средневековой легенде, когда был разрушен Храм, осколки его камней вошли в сердце каждого еврея. Этот камень на сердце был их единственной страной.
Но времена менялись, и его уже становилось недостаточно. «Без страны, — писал Маззини, пророк национализма XIX в., — у вас нет ни имени, ни голоса, ни права быть принятыми как братья в содружество народов. Вы побочные дети человечества — измаэлиты среди наций!»2. Он обращался не к евреям, а к итальянцам, но его возглас отразил дух того времени, и евреи тоже его услышали.
Прошли восемнадцать столетий пассивного ожидания сверхъестественного вмешательства. Молитва «В будущем году в Иерусалиме» отмечала каждый год, начиная с 70 г. н. э., как паданье капель на камень. Но теперь один за другим евреи начали осознавать, что только собственными руками проложат себе дорогу из изгнания. «Еврейский народ должен сам стать себе мессией»3, — писал в 1864 г. историк Генрих Гретц. Понадобились многие силы и факторы XIX в., чтобы возникла столь революционная идея.
Почти невозможно попытаться составить даже краткий обзор возрождения еврейского народа в Новейшее время, не застряв безнадежно в разногласиях в среде самих евреев и в перипетиях внешней политики стран Европы. На волне Великой французской революции для евреев — запоздало относительно остальной Европы — и началась эпоха Просвещения и эмансипации, но эта самая эпоха стала еще и периодом религиозных и социальных конфликтов, разрывавших единство иудаизма, так ревностно оберегаемого на протяжении многих столетий притеснений и готового потеряться в борьбе за свободу, гражданские права и в конечном итоге государственность. В этот период Европа видела наполеоновское иго и наполеоновские войны, тщетную попытку Священного союза подавить абсолютизм, революции 1830 и 1848 годов, подъем национализма, либерализма, социализма, коммуну во Франции, приход к власти Бисмарка и зарождение пангерманизма и конвульсии России на последних стадиях слабоумия царизма. Все эти силы и факторы воздействовали на евреев как родовые схватки болезненного процесса появления на свет нации.
Для евреев начало этому процессу положил в Германии в XVIII в. Мозес Мендельсон, и «просвещение» разрушило защитную скорлупу ортодоксии и открыло евреям дорогу для знакомства с западной культурой и участия в делах Западной Европы. Тирания Талмуда и раввинов была свергнута. По всей Европе распахивались запертые окна. Евреи стали читать Вольтера и Руссо, Гете и Канта. Последовало движение реформ, отринувшее ритуалы и старающееся приспособить иудаизм к современному миру. Целью стала гражданская эмансипация. В 1791 г. декретом Национального учредительного собрания Франции евреи получили гражданство, и Наполеон подтвердил этот декрет во всех завоеванных им странах. После падения Наполеона декрет был отменен, и за него пришлось бороться в каждой стране в отдельности. Гражданской эмансипации евреи добились приблизительно в середине XIX в., и увенчайся она полным успехом, на том закончился бы иудаизм. Но этого не произошло, и, пытаясь разобраться почему, евреи открыли для себя национализм. Они поняли, что иудаизм умирает: с одной стороны, он окаменевает, превращаясь в сухую оболочку раввинского формализма, с другой — растворяется на вольном воздухе западного «просвещения». Чтобы поддержать его жизнь, ему настоятельно требовалась новая душа. И дал ее национализм. С этого момента с мертвой точки сдвинулось — медленно, неохотно, почти против воли — движение к Палестине, не из энтузиазма, а в силу необходимости. Это никогда не было единым движением по прямой, это были бесконечные расколы противоречащих друг другу тенденций и противоборствующих группировок: реформа против ортодоксии, националисты против ассимиляционистов, и обе эти группировки против антисионистов, и всех им наступали на пятки рявкающие псы антисемитизма.
Политический антисемитизм был порождением XIX в. Он поднялся подобно черному фениксу из пепла наполеоновских завоеваний, и произошло это — и тут нет ничего удивительного — в Германии. «Хеп! Хеп!», эхом разносящееся по улицам Гельдельберга и Франкфурта в 1819 г. как аккомпанемент беспорядков и еврейских погромов, звучало на протяжении всего столетия, звучало на фоне Дамасского инцидента, Майских законов, в черте оседлости и в ходе погромов в России, на протяжении дела Дрейфуса и в конечном итоге до Холокоста Гитлера. И всегда напирало, подталкивало евреев: одних — к национализму и Палестине, других — к эскапизму и ассимиляции.
Как раз это давление доказало иллюзорность «просвещения» и эмансипации. Невзирая на пылкую и трогательную веру XIX столетия в прогресс, антисемитизм не исчезал никогда. Некогда ортодоксальные раввины считали, что достаточно подождать и появится мессия, который чудесным образом вернет евреев в Сион. Теперь ассимиляционисты считали, что достаточно подождать и, если будут вести себя тихо и воспитанно, если никому не будут докучать, антисемитизм в конечном итоге канет в дымке прогресса и братства людей. Но и этого не произошло. Не исчез он и по мановению волшебной палочки марксизма или социалистического интернационала. Евреи крутились-вертелись в поисках решения в десятках различных сфер, стараясь быть обычными гражданами той страны, в которой жили, но при этом оставаться евреями, искать спасения для своих притесняемых братьев на Востоке, но при этом сохранять собственную толику свободы и хорошей жизни, которую нашли на Западе. Эти противоречия породили трагический фракционализм среди евреев, неизвестный со времен последних дней Храма, когда фарисеи, саддукеи и зелоты сражались друг с другом, а вокруг них рушился город. Рознь углублялась, фракции множились, росла внутренняя разобщенность, мешающая формированию единой нации, как мешает она сегодня строительству национального государства. Но лай псов заставлял двигаться вперед. Услышав его в просвещенной Франции, Герцль вернулся домой в душевных муках писать «Еврейское государство» и призывать Еврейский конгресс спустить на воду «судно еврейского государства». Но пятьюдесятью годами ранее Мозес Гесс услышал его в Дамаске.
