Наталья Горбаневская - Полдень: Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади
В другом кружке ораторствовал «рабочий» в очках. Он уже успел куда-то отлучиться и сменил спецовку на костюм моды сороковых годов. Смысл его выступления был привычен и доходил до окружающих его людей с «простыми сердцами». Он угрожал кому-то побрить бороду, повесить на суку за определенные места и т. п. В этом кружке все происходило как в плохо дублированных китайских фильмах: «рабочий» произносил остроту, и раздавалось вымученное троекратное «ха-ха-ха». Так продолжалось несколько раз, и эти «ха-ха-ха» казались отрепетированными, как пионерские выкрики на торжественных линейках.
Наверно, среди всего этого разрастающегося сброда были и люди, просто введенные в заблуждение. Один из рабочих (он назвал завод, на котором работает: ЭМА) сказал, что им сообщили о том, что судят валютчиков. Правда, и здесь логики никакой: почему нужно бросать работу и идти к суду, где судят за подобное преступление. Но большинство людей явно было специально подобрано и проинформировано. В этой толпе некоторое время (еще в первый день) находился человек, который во время демонстрации 25 августа избил Файнберга. Его узнали, он заметил это и исчез.
…Наступило некоторое затишье. Кое-кто потянулся отдохнуть на соседний двор. Во дворе, большом и просторном, стояли длинные столы для настольного тенниса. На одном из этих дощатых столов была установлена батарея водочных бутылок, раскрытые банки рыбных консервов, нарезанные холмы хлеба. Вокруг угощения топтались знакомые по только что прошедшим бурным дискуссиям наши оппоненты «из рабочих»…
Пошел дождь, и все забились на веранду. Шли разговоры в своих кругах, споры не вспыхивали. Внезапно прозвучал пьяноватый голос, «рабочий» в очках обращался к иностранному корреспонденту:
– Что вы вмешиваетесь не в свои дела? Уходите отсюда.
Пьяная, безграмотная, лишенная логики речь не была подхвачена даже собутыльниками. Журналист пожал плечами. Окружающие растерянно улыбались. Кто-то обратился к «Степанову» (в этот день он щелкал затвором еще усерднее; на нем был невообразимый белый костюм; «Униформа?» – спросил его кто-то из наших утром).
– Остановите его, – сказали Степанову, – это же стыдно.
– Я не милиционер, – отвечал он, – и еще не хватало, чтобы я зажимал рот рабочему человеку.
Самое тяжкое началось вечером, часов в 7–8. Рядом с милиционерами ходили откровенно нетрезвые люди, бранились, угрожали – милиционеры хранили спокойствие сфинксов.
Появилась женщина, которая затеяла скандал еще в полдень. Она была уже недалека от последней черты опьянения, а может быть, немножко и подыгрывала: была в ее действиях определенная система. Вокруг нее толпились пьяные рабочие. На людей сыпалась брань, самая отборная и гнусная. Пьяницы как будто состязались в мерзостях и хамских угрозах. Заводилой была эта пьяная женщина. Цеплялись к чему угодно: к тем же злополучным бородам и очкам, к покрою костюма и прическам девушек. Оскорбили беременную женщину. Мужчины говорили похабные гадости девушкам – милиционеры слушали и безмолвствовали. Рядом с милиционером минут 5–7 стоял пьяный и угрожал кулаками уже не всем вообще, а конкретному человеку. Он много раз подряд пообещал ему вырвать двенадцатиперстную кишку (почему-то именно этой деталью исчерпывались его познания в анатомии) – милиционеры слушали и молчали.
В центре толпы, почти рядом с пьяной женщиной, стоял гебист, который во второй раз вырвал письмо с подписями. Он был непременным участником и организатором массовок.
– Я рабочая, – кричала женщина, – если я и выпила, то на свои деньги.
Пожилой человек сказал ей:
– Вы лжете. Вы не рабочая. У вас нет чести. Вы просто нанятый хулиган.
Толпа двинулась к нему. Женщина материла его самым изощренным образом.
– Кто вам дал право так разговаривать с пожилым человеком? – спросили ее.
Теперь гнев толпы обрушился на спросившего:
– А вы почему здесь?
– Здесь судят моих друзей. А вот, что делаете здесь вы?
– Ваши друзья фашисты и убийцы. И вы все такие же.
Далее следовали знакомые сетования на отсутствие автоматов.
– Кто же фашисты? – спросил этот человек. – Разве не вы призываете уничтожать людей?
…На некоторое время этот сброд остался в одиночестве. Вокруг пьяной бабы по-прежнему стояла кучка тех же людей, в их числе и тот, что вырвал письмо. Баба показывала какому-то пьяному парню с грязной белой повязкой через глаз на противоположную сторону. Парень подходил туда, заглядывал людям в лицо и возвращался. Внезапно женщина стремительно перебежала на другую сторону и подошла к Григоренко. Вся ее свита, несколько десятков человек, ринулись за ней.
– У меня нет никакого желания с вами разговаривать, – сказал Григоренко.
Толпа упорно наседала на него. Один из его знакомых привел милиционера. Милиционер удивился, зачем его позвали: он не нашел ничего особенного в том, что несколько десятков пьяных хамов пристают к пожилому человеку. Равнодушие милиционера вдохновило толпу, некоторые кинулись на того, кто привел милиционера. Когда этот человек отвернулся и спокойно отошел, вслед раздалось: «Жидяра, разговаривать не хочет».
Если что-то в этот день и удержало от прямых побоев, то, наверное, только присутствие иностранных журналистов. Хулиганы были проинструктированы. Это чувствовалось не только по непременному участию во всех сценах сотрудников КГБ или по явному сговору с милицией. Мы были свидетелями такой сцены. К иностранному корреспонденту подошел один из активных скандалистов, но, убедившись, что перед ним иностранец, почтительно ретировался. Через некоторое время, услышав, что корреспондент хорошо говорит по-русски, хулиган вернулся к нему и, угрожающе замахнувшись, сказал: «Ты такой же американец (далее следовали слова непечатные), как я эскимос».
Скандал, очевидно, начал выходить за пределы задуманного. В конце концов кумир толпы – пьяная женщина была отправлена домой. К 11 часам вечера, когда заседание кончилось, все более или менее вошло в свое русло. Возможно, что подействовал телефонный звонок в министерство охраны общественного порядка.
В последний день суда народу собралось так же много, как и в предыдущие дни. Полемика между друзьями и недругами подсудимых продолжалась, но споры эти носили более спокойный и академический характер, чем накануне. Большинства участников вчерашних провокаций уже не было.
На собранные деньги купили цветов для адвокатов. Цветы лежали в автомобиле одного из родственников, присутствовавшего на заседании [Михаила Бураса]. Машина стояла за углом, на набережной, на глазах у одного из милицейских постов, и, конечно, была заперта на ключ. Когда мы подошли к машине, чтобы открыть ее и вынуть цветы, обнаружилось, что машина открыта и пуста. Конечно, снова собрали деньги и поехали за цветами. Искать похитителей было некогда. Капитан милиции, которому сказали о краже, ответил: «Это кто-то из ваших украл – Якир, наверно» – и сам обрадовался собственной шутке.
Около двух часов дня представитель МИДа вышел из здания суда и пригласил иностранных журналистов войти и выслушать сообщение о приговоре.
Вся толпа придвинулась вплотную к дверям суда и в напряженном молчании ожидала известий о приговоре. Наконец двери суда открылись, и из здания начали выходить один за другим те люди, что каждый день попадали в зал по особым пропускам и с черного хода (поэтому мы увидели их впервые). Толпа, расступившись, образовала узкий проход, через который они шли молча, с важными, каменными лицами. «Какой приговор?» – спросил кто-то, они не отвечали, словно боясь вступить в контакт с «нежелательными элементами»; один только злобно буркнул: «Какой? Слабый…» Кто-то еще из толпы сказал: «Да не спрашивайте вы их!»
Потом вышли родные подсудимых, и мы узнали приговор.
Пронесся слух, что адвокатов хотят вывести через черный ход. Часть толпы бросилась по набережной в обход здания к черному ходу и, наткнувшись на кордон милиции, остановилась.
Адвокаты, однако, вышли со стороны главного входа. Все снова сбежались, дарили цветы, суматошно объясняли, почему так невелики букеты.
– Цветочки, цветочки не забудьте! – кричал нам в спины все тот же человек, что вырвал письмо. Стоящие вокруг него подобострастно хихикали.
И когда мы уходили, вслед нам неслись те же угрозы, та же брань, только теперь ленивые. Разошлись синие мундиры. Исчезла и чернь, выдававшая себя за рабочих.
Я всегда думал… что общее мнение отнюдь не тождественно
с безусловным разумом… что инстинкты масс бесконечно
более страстны, более узки и эгоистичны, чем инстинкты
отдельного человека, что так называемый здравый смысл
народа вовсе не есть здравый смысл, что не в людской толпе
рождается истина.
П. Я. Чаадаев. «Апология сумасшедшего»
Вот именно.
