Нина Молева - Московские загадки
Дом М.П. Погодина на Девичьем поле.
Шесть лет без Петербурга… Его и ждали и не ждали – слишком неожиданно сменил он старую столицу на берега Невы. Каждый из друзей предлагал, попросту требовал, чтобы беглый москвич остановился именно у него. Князь Александр Шаховской, Николай Греч, Андрей Жандр, даже муж двоюродной сестры Иван Паскевич – Грибоедов без колебаний предпочел Одоевского. Двухэтажный дом на Торговой со своим удивительным бытом и своими легендами. Еще недавно им владел корабельный мастер Иван Амосов, которого сменила в качестве хозяйки бывшая любовница Шереметева, принесшая богатое приданое и карьеру некоему коллежскому асессору В.В. Погодину. Происхождение жениных капиталов коллежского асессора не смущало – свою ставку он сделал на Аракчеева, у которого выслуживался как мог, пока не обнаружил случайно на столе покровителя записку с собственной характеристикой: «Глуп, подл и ленив». Растерянность и обида оказались так велики, что Погодин не преминул оповестить о записке весь Петербург – повод для множества насмешек и анекдотов. Но это всего лишь дополнение к «Горю от ума».
Летом 1824 года дом на Торговой превращается в настоящий литературный клуб. Здесь собираются все, кто хочет переписать комедию под диктовку. Военная молодежь, отправляясь в отпуска, развозила пьесу по всей России. И это одновременно с авторскими чтениями «Горя». Из письма Грибоедова Степану Бегичеву: «Читал я ее Крылову, Жандру, Хмельницкому, Гречу и Булгарину, Колосовой, Каратыгину, дай счесть: 8 чтений. Нет, обчелся, двенадцать… Грому, шуму, восхищенью, любопытству конца нет».
Дом на Торговой – это страшное наводнение, описанное в «Медном всаднике» со слов очевидцев и непосредственно пережитое Грибоедовым. По его словам, в мгновенье ока из-под пола рванулись потоки воды и затопили комнаты. Пришлось спасаться у соседей на втором этаже. А на Торговой, «где за час пролегала оживленная проезжая улица, катились ярые волны, с ревом и пеной». Четырьмя годами позже он будет вспоминать об этом дне в письме Александру Одоевскому, сосланному на Нерчинские рудники: «Ты, верно, все тот же мой кроткий, умный и прекрасный Александр, каким был в Стрельно и в Коломне, в доме Погодина. Помнишь, мой друг, во время наводнения, как ты плыл и тонул, чтобы добраться до меня и меня спасти…»
Были встречи, переживания, и были надежды. Прежде всего на цензурное разрешение «Горя»: «Жду, урезываю, меняю дело на вздор, так что во многих местах моей драматической картины яркие краски совсем посоловели, сержусь и восстанавливаю старое, так что кажется, работе конца не будет…» А пока, в преддверии большой сцены, работа с воспитанниками Театральной школы. Это они предложили в полной тайне от начальства поставить «Горе». Грибоедов сам взялся за режиссуру, на одну из репетиций привез Кюхельбекера и Бестужева-Марлинского, радовался отдельным исполнителям. Софью готовила Любочка Дюрова. Накануне премьеры спектакль по доносу был запрещен.
Теперь, в последние недели последнего пребывания в Петербурге, все прошлое и будущее виделось с поразительной ясностью и безнадежностью. 14 марта 1828 года чиновник Коллегии иностранных дел Александр Грибоедов привез в Петербург известие о заключении Туркманчайского мира. 25 апреля назначенный министром-резидентом в Тегеран видный дипломат Грибоедов вынужден был сменить привычные Демутовы номера на отдельную, пусть и очень скромно меблированную квартиру: количество желавших завязать с ним знакомство чиновников росло не по дням, а по часам. Оставалось жаловаться Полевому: «Чего эти господа хотят от меня? Целое утро они сменяли у меня один другого. А нам, право, не о чем говорить: у нас нет ничего общего». Спартанская обстановка свидетельствовала не столько о вкусах хозяина, сколько о его стесненных материальных средствах. Ни движимого ни недвижимого имущества он не имел, позволяя себе единственную роскошь – великолепный концертный рояль. Об отъезде старался не думать: «Там моя могила. Чувствую, что не увижу более России…» Поздравление Любочки Дюровой было и прощанием с надеждой увидеть «Горе» на сцене.
Павел Мочалов – первый Чацкий.
Автор разминулся со своей комедией всего на два года. Грибоедова не стало в 1829 году, в 1831-м состоялась первая постановка «Горя», хотя и в сильно искаженном виде, в Москве на казенной сцене. Первым исполнителем Чацкого становится Павел Мочалов, Софьи – Мария Дмитриевна Львова-Синецкая. Мария Дмитриевна уже не молода, во всяком случае, намного старше своей героини. На профессиональную сцену она приходит из любительского театра. Когда-то она вместе с только что выпущенным из лицея Пушкиным играла в «Воздушных замках» Хмельницкого, которые ставились в доме Олениных. Свои первые уроки мастерства актриса брала у князя Шаховского в Петербурге и не устояла перед приглашением создававшего московский казенный театр Кокошкина войти в его труппу. Ее объединяли с завсегдатаями «чердачка» Шаховского литературные интересы, и в Москве успех первых выступлений Львовой-Синецкой мешается с живым интересом москвичей к ее литературному салону, в котором можно встретить и профессоров Московского университета, и известных музыкантов, и представителей высшего света. Для первого же бенефиса актрисы Грибоедов пишет в 1824 году водевиль «Кто брат? Кто сестра?», где обе роли с блеском исполняет бенефициантка. Неулыбчивая, почти суровая, не выносившая закулисных историй и сплетен, Мария Дмитриевна многое знает о жизни того же Грибоедова, еще больше имеет оснований догадываться. Ее Софья внешне очень напоминает сгоревшую от чахотки Любочку Дюрову, и актриса не скрывает желания добиться такого сходства: «Оно будет вернее…» Смелый взгляд, стремительная походка, живость реплик и – глубоко скрытая, все еще не пережитая, все еще ранящая любовь к Чацкому. Львову-Синецкую обвинят в неправильном прочтении образа, актриса усмехнется и ничего не изменит в рисунке роли.
Положим, ни Мария Дмитриевна, ни Любочка не похожи на современных им актрис. Львова-Синецкая из одной с Пушкиным среды, Любовь Осиповна – внучка французского эмигранта, во время французской революции переселившегося по политическим мотивам в Польшу. Театральная школа открывала перед ней и ее братом Николаем Дюром лучший из возможных жизненных путей – материальными средствами семья не обладала, а врожденная культура много давала для сцены. Николай обладал хорошим баритоном, был выпущен певцом, но вскоре перешел на драматическую сцену, где пользовался особенным успехом в ролях повес и волокит. Первый исполнитель роли Хлестакова на петербургской сцене, он решительно не понравился Гоголю, хотя через поколение другие исполнители пошли именно по его пути. О Любочке также отзывались, что она была на сцене настоящей столичной барышней, очаровательной без кокетства, непосредственной без пошлости, независимой без заносчивости. Но ведь повторяя внешний рисунок ее роли, Львова-Синецкая могла, как и она, иметь в виду живой прототип. Прототип, который должен был существовать, судя хотя бы по удивительно личной интонации в трактовке сюжета «Горя» Грибоедовым.
Решения Львовой-Синецкой никто впоследствии из актрис повторять не стал. Образ Софьи стал проще и однозначней. Но существовала другая традиция, которая сохраняется до наших дней: декорация последнего акта «Горя» – сени фамусовского дома. Расходящаяся двумя маршами лестница на второй этаж. Колонны, скрывшие двери в швейцарскую и комнату Молчалина. Стеклянный тамбур – от московских холодов. Художник постановки Малого театра 1861 года точно повторил сени «Дома Фамусова» – того самого нарядного особняка, который еще недавно украшал Пушкинскую площадь, уступив место тротуару у нового здания «Известий». И для тех, кто настаивал на бессмысленном сносе, и для тех, кто отчаянно ему сопротивлялся, название не подлежало сомнению – именно «Дом Фамусова». Но раз Фамусова, то, значит, и Софьи. Так не здесь ли крылась разгадка? Вот только все, что касается обстоятельств жизни Грибоедова, окутано плотным туманом непроверенных легенд.
Хозяина особняка на площади Тверских ворот, как называлась при Грибоедове Пушкинская площадь, писатель просто не знал, во всяком случае, если знал, то не настолько, чтобы сделать главным героем «Горя от ума». Дом свой он построил в 1803 году и переехал туда со всем своим многочисленным семейством. Александр Яковлевич Римский-Корсаков происходил из очень древней, занимавшей достойное положение, но не отличавшейся службистским рвением семьи. Камергер, он был женат на Марье Ивановне Наумовой, дочери урожденной княжны Варвары Алексеевны Голицыной. У супругов имелись высокие связи, имелось и немалое состояние. Дом у Тверских ворот сразу становится одним из самых гостеприимных и хлебосольных в Москве. Балы, ужины, обеды, праздничные затеи следовали один за другим. Марию Ивановну так и звали в Москве «великой выдумщицей» на всяческие затеи. Да вряд ли она могла быть иной, имея на руках пятерых дочерей-невест, не говоря о троих сыновьях-гусарах. Сыновья отличались блестящей храбростью, барышни Римские-Корсаковы – редкой красотой. Миновать их дом никто из московской молодежи просто не мог. Между тем деньги уходили, по выражению хозяйки дома, как вода в песок. Приходилось выкручиваться, входить в долги. После окончания строительства московского дома волей-неволей пришлось расстаться с наследственным наумовским гнездом – Демьяновом вблизи Клина: Мария Ивановна продала его в 1807 году А.А. Полторацкой. Назидание Фамусова Чацкому: «Имением своим не управляй оплошно» в полной мере относилось к Римским-Корсаковым. Единственной поддержкой служили родственники, почти как в «Евгении Онегине», вовремя умиравшие и оставлявшие нужные завещания.
