Олесь Бузина - Тайная история Украины-Руси
А фрейлина Смирнова ходатайствует перед императором о новом «вспоможении». И из государственного казначейства назначается пенсион сроком на три года — по тысяче рублей в год. А где-то посерединке между этими событиями у «Тараса Бульбы» появляется новый финал с берущими за душу строками: «Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..»
Любовь и голод, как известно, правят миром. В том числе и литературным. Гоголь умер от сытости, не выдержав питательности царского пансиона. В чем, впрочем, сам виноват — мог бы и хладнокровнее заказывать итальянские блюда.
Но есть и другая сторона медали. Говорят, что во время одного из путешествий по России император Николай, вылезая из опрокинувшейся в грязь коляски, сказал местным чиновникам: «А я вас, господа, знаю…» И добавил: «Из пьесы Гоголя!»
Русская тоска Кобзаря
Есть в творческом наследии Шевченко парочка мыслей, от которых современные украинские литературоведы шарахаются как черти от ладана. В поздней повести «Прогулка с удовольствием и не без морали» он назвал русскую тоску «нашей». А в другом прозаическом произведении — «Капитанша» — написал такое, после чего правоверному националисту остается только лечь в гроб: «Верите ли, когда мы вступили в пределы России, то первый постоялый двор, как он ни грязен, мне показался лучше всякого французского отеля». Ай да Кобзарь! Ну как после этого поверишь, что он люто ненавидел москалей.
Правда, во времена СССР считалось, что из русских Тарас Григорьевич любил только угнетенное крестьянство и революционеров-демократов, которые, естественно, отвечали ему взаимностью. В какой-то мере это недалеко от истины.
«Шевченко… стал для нас родным», — писал Николай Огарев в предисловии к брошюре «Русская потаенная литература XIX столетия». Да-да, тот самый — друг Герцена и по совместительству свихнувшийся на прогрессивных идеях помещик, промотавший как бы между прочим несколько миллионов рублей. Нет, не на революцию — на женщин.
Набирая в самый год смерти Тараса «бойцов» для будущих идеологических войн, Огарев обратил из Лондона благосклонный взгляд на украинского поэта и даже узрел в нем залог «самобытности областей и неразделимости союза» будущего преобразованного государства. Читаешь и диву даешься! Человек, не способный навести порядок хотя бы в своем орловском имении, где его же жена отсудила у него после развода 550 душ и 4000 десятин, на полном серьезе собирался переустраивать Россию!
Для другого не менее прогрессивного человека, поэта Некрасова, Шевченко просто «Русской земли человек замечательный». Областные различия не очень интересовали издателя «Современника». Он сам — поляк по матери, на что ему было глубоко наплевать. Но не плевал он на литературные барыши и поставленный на широкую ногу издательский бизнес. Именно на торговле всем «передовым» балансировало финансовое благополучие Некрасова.
Двуличный до безобразия, этот профессиональный специалист по вопросу «кому на Руси жить хорошо» в день похорон Шевченко написал ему панегирик с процитированной выше строчкой, а пятью годами позже в петербургском Английском клубе прочитал «стихотворный привет» генералу Муравьеву — усмирителю Польши по кличке Вешатель. Лакейству прогрессивного деятеля удивился даже сам Муравьев!
— Позволите напечатать, Ваше сиятельство? — подобострастно спросил Некрасов.
— Это ваша собственность — можете располагать ею, как хотите.
— Но я просил бы Вашего совета…
— В таком случае, не советую!
Похвала такого человека, как Некрасов, «дорого» стоит!
В начале 1862 года по Петербургу даже разнесся слух, что Шевченко рассматривается в качестве одной из кандидатур на памятник тысячелетию России — водружение его вот-вот должно было состояться в Новгороде. Слух глупейший, на первый взгляд. Однако обоснованный. В середине XIX века русская культура еще необыкновенно бедна. Пушкин, Лермонтов, Гоголь и Глинка — вот все, чем по большому счету богаты ее литература и музыка. Империи дорог каждый «штык», каждое мало-мальски заметное перо.
Не случись в 1847 году прискорбный инцидент с поэмой «Сон», у Шевченко были бы все шансы подняться на пьедестал рядом со своим земляком — автором «Ревизора». Но теперь начальник штаба корпуса жандармов генерал Потапов запрашивает другого генерала — Еврейнова — о причинах пронесшейся молвы: «В последнее время распространился слух, будто бы покойный литератор Шевченко, изображение которого предназначено к помещению в памятнике тысячелетию России, исключен ныне из числа фигур этого памятника. Имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство почтить меня уведомлением, что могло быть, по Вашему мнению, поводом подобного слуха…»
И ответ: «…имею честь уведомить, что в первоначальном утверждении Его Величеством списка лиц для помещения на барельефе памятника тысячелетию Российского государства, литератор Шевченко, бывший еще в живых, поэтому уже не мог быть включен. После же смерти его возбужден был вопрос об изображении его в ряду известнейших русских писателей; но вследствие поданной об этом Государю Императору частной записки, Его Величеству не угодно было изъявить на то свое согласие. Об этом решении последовало официальное приказание и затем изображение Шевченко на барельефе помещено не будет».
Тем не менее даже после возвращения поэта из ссылки императорская семья относилась к Тарасу Григорьевичу в общем-то неплохо. Особенно ее женская половина. Несмотря на то что Шевченко находился под негласным полицейским надзором, великая княгиня Мария Николаевна — президент Академии художеств — утвердила его в звании академика. Другая великая княгиня — Елена Павловна — пожелала приобрести автопортрет поэта. И честно за него расплатилась. 23 ноября 1860-го Тарас Григорьевич был официально уведомлен: «Господин Шевченко приглашается пожаловать в канцелярию Государыни Великой Княгини Елены Павловны в Михайловском дворце в пятницу 25 сего ноября от 11 до 2-х часов для получения денег, следующих за купленный Ее Императорским Высочеством портрет».
Во дворец польщенный литератор сходил и причитающиеся ему за труды 200 рублей получил. А императора Александра II тот же Шевченко в припадке благодарности вообще назвал однажды «добрым царем». Царь действительно был добряком. Он не только отпустил из армии Тараса, но и одним махом дал волю всем крепостным крестьянам, чем навсегда заслужил в истории прозвище Освободитель.
Еще один знакомый Шевченко — Иван Тургенев вспоминал, как однажды Тарас дошел до идеи смешанного русско-украинского эсперанто: «Во время своего пребывания в Петербурге он додумался до того, что не шутя стал носиться с мыслью создать нечто новое, небывалое, ему одному возможное, а именно: поэму на таком языке, который был бы одинаково понятен русскому и малороссу; он даже принялся за эту поэму и читал мне ее начало. Нечего говорить, что попытка Шевченко не удалась, и именно эти стихи его вышли самые слабые и вялые из всех написанных им, — бесцветное подражание Пушкину».
По-видимому, русского имперского духа в этом литературном опыте все-таки было больше, чем запаха «садка вишневого», раз Тургеневу вспомнился именно Пушкин.
Но Тарас в минуты просветления и сам понимал несовершенство этих поэтических опытов. «Жаль, что я плохо владею русским стихом, — записывает он в дневнике 19 июля 1857 года о поэме «Сатрап и Дервиш», которую, по его словам, «нужно непременно написать по-русски». Идея так и осталась незавершенной. Пушкинские ямбы упорно не давались Кобзарю, и тогда, словно в отместку, он отыгрывался наивными антимоскальскими выходками в украинских стихах:
Титарівна-Немирівна
Людьми гордувала…
А москаля-пройдисвіта
Нищечком вітала!
Но как бы то ни было, тот же Тургенев отметил «чисто русский» без акцента выговор Шевченко и то, как «немало изумлялись и даже несколько огорчались его соотчичи», узнав, что свой дневник Тарас вел тоже по-русски.
Факт, согласитесь, для ограниченного националистического сознания действительно прискорбный. Ведь получается, что в интимнейшие, далекие от полицейского присмотра минуты уединения «батько нации» общался сам с собой не на «мові» родной Кирилловки, а на языке императорской казармы и канцелярии. Попробуйте-ка бороться с русификацией, если сам Великий Кобзарь так основательно обрусел!
Не я первый заметил, что в Шевченко жили два человека. Один — петербургский художник во фраке и с любимой сигарой в зубах, занимавший в служебной иерархии не последнее место академика, что автоматически приравнивало его к чину титулярного советника. Второй — весь из страхов и комплексов — загнанный в подсознание бывший крепостной, волею судьбы выдернутый из крестьянского мирка и навек травмированный чудесным вознесением в касту имперских жрецов искусства.
