Дон-Аминадо - Поезд на третьем пути
Да я и сам, что греха таить, не единожды подвергался редакторским обвинениям в нарушении линии.
Помню, как на заре этих уже далёких дней, влетело мне по первое число за несколько невинных строк в стихотворном послании, называвшемся "Писаная торба".
Могу ли ждать от тучных генералов,
Чтоб каждый раз в пороховом дыму,
Они своих гражданских идеалов
Являли блеск и в Омске, и в Крыму?
Когда в поход уходит полк казацкий,
Могу ль желать, чтоб каждый на коне,
Припоминал, что думал Златовратский
О пользе грамоты в безграмотной стране?
Ах, милые! Вам надо до-зарезу,
Я говорю об этом, не смеясь,
Чтоб даже лошадь ржала Марсельезу,
В кавалерийскую атаку уносясь...
Всецело преданным папашиным заветам и директивам оставались пожалуй немногие.
А среди немногих заведывавший иностранной хроникой М. Ю. Бенедиктов, молодой, мечтавший о политической карьере, республиканский буквоед и фаворит А. Ф. Ступницкий; и талантливый и неуравновешенный петербургский доцент Александр Михайлович Кулишер, в литературе Юниус, а по прозвищу, придуманному беспощадным Абрамычем (А. А. Поляковым), - сумасшедший мулла.
Сумасшедший мулла был человеком в высоком смысле образованным, написал немало объёмистых томов по социологии, государствоведению и философии истории.
Но, как говорили многочисленные завистники и недоброжелатели, был он не столько историк, сколько истерик.
Павла Николаевича он утомлял, но и околдовывал.
Зато от генеральной линии не отступал ни на шаг, и в смысле чистоты риз был хотя и нелеп, но умилителен.
Конец его был страшен: во время немецкого владычества, за какую-то провинность, а может быть и просто нелепость, сумасшедшего муллу забили лагерной плетью, и забили на смерть.
***
Невзирая, однако, на разнокалиберность состава и не неодинаковость склонностей и убеждений, жили мы на редкость дружно, тесно, а порою и весело.
Душой газеты, и настоящим, неполитическим ее редактором был, разумеется, все тот же А. А. Поляков.
Милюков возглавлял, Поляков правил.
Альбатрос парил в поднебесье, рулевой стоял у руля.
Стоял и наводил панику на окрестности.
Сокращал Минцлова, укрощал многострочного Вакара, доказывал Павлу Павловичу Гронскому, что Милюков статьи его всё равно не пропустит, и красным карандашом, краснее которого не было на свете, перечёркивал опасные места, советуя их исправить заранее.
Потом, завидев Полякова-Литовцева, хватался за голову и затыкал уши, ибо наперёд знал, что Литовцев не только развернётся на два полных подвала, но еще будет читать всю свою многовёрстную статью вслух и после каждого абзаца захлёбываться и требовать шумного и немедленного одобрения.
А специальностью Абрамыча было всё, что угодно, но во всяком случае не восхищение и не угождение.
Андрей Седых, которого все любили за весёлый нрав и несомненное остроумие, говорил по этому поводу, что в России было три словаря - один Грота, другой Даля и третий Ал. Абр. Полякова.
На что Поляков неизменно отвечал ему одной и той же тирадой, выдернутой на этот случай из какого-то моего давнишнего альбома пародий.
- Эй вы, Седых, чортова кукла, идите-ка сюда и послушайте!
Седых, не подымаясь с места, сейчас же и весьма непринуждённо парировал:
- Лучше быть чортовой куклой, чем очковой змеёй.
Прозвище было придумано всё тем же своевольным Андреем, и заключало в себе весьма прозрачный намек на знаменитые Абрамычевы очки, через стекла которых сверкал и пронзал очередную жертву неумолимый взгляд когда-то голубых глаз.
Поляков терпеливо и угрожающе ждал, пока Седых, под непрерывный стук пишущих машинок, не выговорит весь свой репертуар.
- Красноречивей слов иных очков немые разговоры!.. - продолжал подливать масла в огонь не унимавшийся король репортажа.
Наконец, когда уже все реплики были очевидно исчерпаны, Седых без всякого энтузиазма подходил к столу Савонаролы, - еще одно из многих прозвищ Абрамыча - и с невинным видом спрашивал:
- Вы мне кажется хотите сказать что-то приятное?
Поляков наклонялся через весь стол, и с убийственной отчётливостью произносил свою излюбленную фразу:
- Я вам хотел сказать, молодой человек, то, что вам хорошо известно...
- А именно? - продолжая криво улыбаться и уже заранее трясясь от душившего его смеха, наигранной октавой спрашивал Седых.
Все четыре машинки во мгновение ока останавливались, и Поляков, комкая отчет о заседании Палаты, только что отстуканный королём репортажа, уже в полном бешенстве выражался вовсю:
- Известно ли вам, молодой человек, что заседания Палаты Депутатов происходят в Париже, а не в Феодосии? И что то, что вы переводите с французского, предпочтительно переводить на русский, а не на крымско-татарский?
- А именно? - продолжал уже менее независимо вопрошать уроженец Феодосии Седых.
В ответ на что Савонарола шумно отодвигал свой расшатанный, с просиженным сидением, стул и, тыкая изуродованную красным карандашом рукопись, под самый подбородок ошарашенного референта, уже не орал, а гремел:
- А именно... Вы еще смеете спрашивать. А именно то, что, как выразился один из наших сотрудников:
И при Гроте, и при Дале
Вам бы просто в морду дали
За подобные слова!
Чтоб заглушить хохот, все четыре машинистки сразу ударяли по всем своим клавишам, и под стук четырех Ундервудов исторический диалог замирал.
Повторялись эти дружеские перебранки не только ежедневно, но и по нескольку раз в день.
В отношении работы Поляков был нетерпим, и спуска не давал никому.
Попадало Швырову за перевранное сообщение из Лондона; попадало Шальневу за такое неслыханное преступление, как то, что беговая лошадь взяла первый приз на скачках, когда нужно было сказать не бегах; гром и молнии обрушивались на голову бедного Сумского, который позволил себе информационную заметку о присуждении Нобелевской премии неожиданно закончить латинским изречением Caveant consules! явно намекая на то, что он, Сумский, с мнением жюри не согласен.
- А кто вас спрашивает, согласны вы или нет? И вообще куда вы лезете, и причем тут латынь?
Вслед за чем следовало несколько избранных выражений, которых, как правильно говорил Седых, нельзя было найти ни у Грота, ни у Даля.
Но в особенный раж приводили его пишущие дамы, как называл их Чехов, приносившие "небольшой рассказ".
Борисов, дежуривший у телефона, приходил и спрашивал:
- Звонила госпожа Беляева, просит сказать, когда будет напечатан ее рассказ "Любовь до гроба".
- Пошлите её...
Борисов однако продолжал настаивать:
- Но что же ей все-таки сказать?
- Скажите ей, пусть повесится!
Папин мамелюк больше не настаивал и уже только из коридора слышно было, как он, пытаясь сгладить шероховатости, вежливо и нагло сообщал:
- Редактор сейчас очень занят... будьте добры позвонить завтра и спросите моего коллегу Шарапова... завтра его очередь дежурить у телефона, он вам обязательно всё скажет!
Несмотря на крутой нрав и постоянные выходки и заушения, Полякову всё прощали за его необыкновенную преданность газете, за его недюжинный профессиональный опыт, добросовестность, честность, прямоту, а в особенности за это на редкость безошибочное чутьё старого воробья, которого ни на какой мякине не проведёшь.
Кроме всего прочего, то есть чтения рукописей и редакторской правки, газету надо было сочинять, изобретать, выдумывать, а не так просто, здорово живёшь, помечать шрифты и сдавать в набор.
Павел Николаевич Милюков был искренно убежден, что главное в газете это передовая.
Коммерческий директор, ученый агроном Волков, тоже не менее искренно полагал, что главное в газете это объявления, и по преимуществу похоронные.
Ибо тариф для покойников был самый высокий.
И конечно - что и говорить! - понимал и творил газету один Поляков.
Работал он до четырёх часов утра, курил крепчайший табак, который сам называл антрацитом, сам верстал все восемь страниц, не доверяя ни метранпажам, ни наборщикам, а после всех корректоров сам держал последнюю корректуру.
Уходил из типографии в конец измочаленный, всегда недовольный и собой и другими, и только выйдя на чистый воздух, жадно затягивался энной папиросой, и сам про себя повторял вслух, не то по привычке, не то из какого-то неосознанного суеверия:
- О, Господи, Господи! Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!
А в половине второго дня сидел уже за редакционным столом, и "сочинял" завтрашний номер.
- Заказать военный обзор полковнику Шумскому; послать Вакара в Медон по делу об убийстве, а Андрея Седых к митрополиту Евлогию; напомнить Адамовичу дать статью по случаю столетия со дня рождения, или со дня смерти, - значения не имеет; дернуть Я. Я. Кобецкого насчет его биржевых заметок; приструнить Иноземцева за обзор печати, - большую себе волю забрал, много комментирует, мало цитирует; уломать Волкова насчет поездки Парчевского в Парагвай; сказать этому чорту, Петрищеву, чтоб прекратил свое неуместное заигрывание с "искренними коммунистами"; вдвое сократить милейшего князя Сергея Михайловича Волконского, который так растёкся мыслью по древу, словно дело идёт не о "Помолвке в Галерной гавани", а о трагедии Эврипида.
