Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец
Наконец, когда посольству пошел седьмой месяц, паны-рада согласились послать к гетману королевского дворянина с универсалом о выдаче вора великим послам.
21 июля 1650 года Пушкины и Леонтьев отправились в Москву. Вместе с королевским дворянином поехали к гетману из Варшавы и русские полномочные на то люди - дворянин Пётр Данилович Протасьев да подьячий Григорий Богданов. Везли они письма к гетману войска запорожского Богдану Хмельницкому, киевскому воеводу Адаму Киселю и митрополиту Сильвестру. Протасьев, Богданов и королевский дворянин, пока было по пути, ехали с великими послами одним обозом, а потом Пушкины и Леонтьев поехали на восток, а посланные за вором Тимошкой - на юг.
Ехали дворяне в разных возках, и хоть вела их в Чигирин и Киев одно дело - смотрели друг на друга искоса. На постоялом дворе помещали русских с хлопами и нищими, а королевскому дворянину отводили лучшие покои.
На втором ночлеге и Богданова и Протасьева обокрали дочиста, а когда стали они спрашивать, к кому им теперь бежать, где покраденное искать, то хозяин двора, смеясь нагло, заводил очи к стрехе и на потеху хлопам разводил руки в стороны.
Кинулись обокраденные к королевскому дворянину - помоги-де, и осеклись: как просить, когда и имени его не знаешь? Протасьев, подбежав, спросил всё же;
- Как имя тебе, пан королевский дворянин?
- Юрий Немирич, - ответил пан, скривив рот и по-волчьи оскалив зубы. - И с тем из постоялой избы вышел вон, сел в свою карету и уехал.
Протасьев и Богданов выбежали вслед и вконец ужаснулись - коновязь была пуста и коляски их на прежнем месте тоже не было.
* * *
Прометавшись до вечера среди незнакомых, обывателей, государевы служилые люди решили лечь спать, чая - утро вечера мудренее, авось-да и придет что поутру в ум.
Было ещё светло, но пошел дождь - не по-летнему тягучий и мелкий - и Протасьев с Богдановым вернулись в постоялую избу. Однако на прежнее место их не пустили.
- Сперва деньги за постой да за ночлег заплатите, а уж потом будете спать, - сказал корчмарь и дворянин с подьячим поняли - говорит корчмарь не шутейно. А денег не было - оставались у приставов нательные кресты, огниво с трутом, да сумка с бумагами, перьями и чернильницей. И пошли Протасьев с Богдановым во двор. Стояла во дворе банька черная, наполовину крытая гнилой соломой. Забрались пристава под уцелевший - видать, что при бескормице скат и, затеплив лучину, стали писать о всем случившемся государю.
Протасьев вздыхал, держа лучину, а Богданов - письменный человек изловчился положить лист на лавку и, стоя на коленях, писал: "А нас, милостивец, холопишек твоих Петьку да Гришку, королевы Казимировы люди держат нечестно. Корму не дают вовсе, на постой не пущают и обокрали всё дочиста. А ныне держат нас в бане худой, без крыши под дождем. А что будет завтра - не ведаем.
Будем скитаться без пристанища меж двор. А королевский дворянин Юрий Ермолич тому воровству и татьбе потакал, но не явно, и нас, служебников твоих, посередь пути бросив, ускакал неведомо куды".
- А с кем государю скаску свою посылать будем? - вдруг спросил Протасьев, и Богданов, почему-то почуяв надежду, ответил бодро:
- Авось не пропадем. Не на кол нас ляхи посадили, всё на всё худобу да рухлядишку побрали. А за государем служба не пропадет - вернемся в Москву - всё снова ладно пойдет.
Глава двадцатая. Гиль и воровство
О ту пору, пока с великой мешкотой и всяческим задержанием добирались Богданов с Протасьевым до Чигирина, полномочные приехали в Москву и тотчас же были призваны к государю.
И Душкин, и Леонтьев разоделись во все лучшее - Григорий Гаврилович, несмотря на августовский зной, прихватил с собою шубу, в которой правил посольство перед Яном Казимиром. В карете держал её на коленях, но входя на красное крыльцо, все же набросил на плечи. Из-за этого оказалось, что государь выглядел при великих послах как бы парубком или малым служебным человеком, ибо был государь в простом платье - ни золота, ни дорогих каменьев на одежде его послы не увидали. Только несколько ниточек жемчуга лежало на царском кафтане да серебряная вязь оплетала мягкие домашние сапоги.
Царь - молодой, круглолицый, не по годам полный, с коричневыми, чуть выкаченными глазами, - послов принял с лаской. Увидев, пошел им навстречу. Григорию Гавриловичу подал руку, пожал крепко и лишь потом дал длань благодетельную облобызать. Брату его - Степану и дьяку сразу же сунул под усы - для поцелуя.
Григорий Гаврилович от такой чести - сам царь ему - Гришке Пушкину руку пожал, - прослезился, бухнулся на колени, хотел отбить земной поклон, коснувшись лбом пестрого кизилбашского ковра. Однако государь не допустил, поднял с колен, обнял за плечо, посадил рядом с собою. Двух других послов усадил насупротив, на лавку, что стояла с иной стороны стола. Некоторое время царь молчал. Молчали и послы. Государь сидел, поставив округлый локоть на край стола, подперев пухлую щеку мягкой белой ладонью. Тоска была в очах государя и от той тоски щемило у послов сердца. Дьяк Леонтьев, опустил глаза долу, думал: "Полгода у ляхов просидели, а наказа государева не сполнили - друкари, что непотребные книги множили, остались живы, писцы, умалявшие царский титул - не наказаны, вор Тимошка гуляет на воле".
Степан Пушкин неотрывно глядел на государя, следуя за губами, очами, бровями Алексея Михайловича, чтоб сразу же понять первый знак царского гнева или милости. Григорий Гаврилович, ободренный дружеским рукопожатием, лиха не ждал: царя видел не впервой, угадывал в глазах у него некое дальнее видение - тяжкое и неотступное.
Блюдя чин, послы ждали, пока государь начнет разговор. Алексей Михайлович вздохнул глубоко, сказал кротко:
- Карает господь и царство мое и меня грешного паче всех других.
Послы согласно и дружно вздохнули, преданно глядя на государя. Степан Пушкин - простая душа - желая кручину государскую умалить, бухнул не гораздо подумав:
- Батюшка царь, пресветлое величество! Государство твое богом спасаемо. Крепко поставлено, депо изукрашено. Вон в лондонском городе мужики короля своего Карлуса досмерти убили. Малороссийские холопы своего же короля едва татарам в полон не продали.
Государь, скривив рот набок, сказал тихо:
- Легче ли оттого, Степан? И сам же ответил:
- Тяжелее оттого. По вси места чернь из-под власти выходит. Не только в безбожном Английском королевстве, в схизматической Польше и Литве - в православном Российском царстве рабы подняли топоры на добрых людей. Вот вы, послы, полгода правили посольство в Варшаве, а худого подьячишку у короля и панов-рады достать не смогли.
Боярин Григорий Гаврилович встал с лавки, приложил руки к груди:
- Пресветлый государь...
Алексей Михайлович махнул рукой - сядь.
Григорий Гаврилович замолк, сел.
- Я не в укор вам, послы, говорю, что того вора достать не смогли. Я тому не перестаю дивиться, что природные государи - христианские ли, бусурманские ли - держат возле себя подыменщиков многих и защищают их со всем замышленном накрепко. И крымский хан, и турецкий султан, и польский король держат тех подыменщиков со злым умыслом для какого подысканья под нами нашего государства.
Боярин Пушкин пробасил, не вставая:
- Так то ж самое и мы твоей державной велеможности отписывали.
- Помню, знаю, и за то службу твою чту, Григорий Гаврилович. Только не всё ещё я сказал, что хотел.
Боярин Пушкин заерзал на лавке - понял: упрекнул его государь в невежестве, укорил в том, что встрял боярин в разговор, не дождавшись, пока царь всё до конца скажет.
Стрельцы заволновались, а приказные люди стали брать такую хабару и справлять дела за такие приношения, что с лихвой покрыли недостачу жалованья.
А на соляной налог - всяк кто соль покупал - а мало ли таких было? худородные людишки ответили великим бунтом.
Сначала посадские собирались у церковных папертей - шумели, писали челобитные, отряжали в Кремль ходоков - довести государю о скудости, о всеконечном разорении, о мздоимстве и воровстве Леньки Плещеева. Царевы слуги челобитные брали, но к лицу государя ходоков не допускали. Говорили ждите.
Меж тем люди Плещеева выведывали заводчиков смуты, хватали и тащили в Земский приказ. Оттуда - многий на устрашение - выбрасывали их - побитых, покалеченных, рваных, пытанных и ломаных. Иных же вытаскивали замертво и кидали в ров у Кремля, где стаями бродили голодные псы.
2 июня 1648 года царь с молодой царицей Марьев Ильиничной, с боярами и стрельцами возвращался из Сретенского монастыря в Кремль. Вдруг на пути у него появилась толпа мужиков и баб и перегородила дорогу царскому поезду.
Конные стрельцы окружили карету живой стеной, но пронырливые мужики лезли лошадям под брюхо и совали в окна челобитные. Государь, испуганно улыбаясь, челобитные брал и складывал возле себя. Толпа была велика, многим хотелось поглядеть на царя, многие интересовались, подпустил ли ходоков к своей персоне Алексей Михайлович. Задние стали напирать. Стрельцы сдвинулись теснее, карета качнулась. Царь по-бабьи, высоким голосом закричал:
