Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец
Однако ж дни шли, пролетело шесть недель и патриарх, вздыхая, велел собираться в дорогу. И пока патриаршие челлдинцы неспешно готовили повозки и кладь, старец Арсений пошел на городской майдан прикупить кое-чего в дорогу. Пёстр и шумен был в тот день ясские майдан и много разных хитроглазых восточных людей - смуглых, черноволосых, носатых из Джульфы, из Шираза, из Тебриза толклось среди. рухляди и яств.
А один торговец был волосом рус и голубоглаз. Арсений подошел к нему. Торговец, увидя златой наперсный крест и черный клобук, радостно облобызал руку старца и, склонив главу, принял пастырское благословение. Арсений спросил:
- Отколе, сын мой?
- Из Рыльска мы, святой отец.
- А звать как?
- Григорием кличут.
- А ты, святой отец, издалёка ли? - робко спросил старца Григорий.
- Из Москвы.
- Из Москвы, - повторил торговец с удивлением и почтительностью. И вдруг спросил:
- А скажи, святой отец, есть ли на Москве кто из Шуйских князей?
Арсений опешил:
- Пошто тебе это, сын мой?
- А вчера встретил я на торгу человека, Константином зовут. И Константин сказывал, что служит у князя Шуйского и тот князь ныне в скиту под венгерскими горами, недужен, и как обможется, то пойдет в Киев.
Не помня, как добежал старец до обители и обо всем рассказал блаженнейшему. Патриарх, медлительный и молчаливый, - засуетился, стал кричать:
- Не медли, Арсений! Тот же час отъезжай ко государю! Надобно государя о сем деле известить - не иначе то некий вор влыгается в имя Шуйских князей, замыслив нечто недоброе.
Паисий тут же написал две грамоты - одну царю, другую - патриарху, и старец, наняв человека волошского и польского языка и умостившись в рыдване, наборзе поехал обратно в Москву, доводить об узнанном государю.
Два с половиной месяца ехал старец от Москвы до Яс, а обратно - ровно один месяц. И приехав, не в мыльню побежал и не в опочивальню, а прямо в Иноземный приказ.
И вбежав в приказные палаты, точно не инок он был, а некий прыткий недоросль, тотчас же все проведанное пересказал думному дьяку Михаилу Волошенинову. Дьяк. же, недослушав Арсения, сбежал к саням - ещё в Дутивле застала метель и рыдван поменяли на сани - и, втащив старца в возок, велел ехать в Кремль.
* * *
Старец умчался из Москвы обратно с наказом: проведывать всё про польского короля с казаками, и про вора Тимошку, и про татар - и обо всём том ко государю отписывать.
9 апреля Арсений настиг патриарха, остановившегося на зиму в стольном месте Мунтянской земли Торговище. Там он узнал, что вор Тимошка и человек его Костка из скиту от венгерских гор ушли и уже в Великий пост видели их в Киеве. А ещё через некоторое время в Торговище приехал киевский протопоп и поведал Арсению, что человек - по имени Шуйский - князь - живет ныне в Чигирине, в великой чести у гетмана и чуть ли не ежеденъ ест с гетманом за одним столом.
* * *
В пятом месяце 7157 года от сотворения мира, или же в первом месяце 1650 - от Рождества Христова, выехал из Москвы добро снаряженный обоз. Впереди скакали вершники, за ними - цугом в шесть коней - три раза по паре - лихо летела карета: с золотою резьбой, с веницейскими стёклами, с гайдуками на запятках. За каретою ровным строем шла полусотни донцов в чекменях зеленого сукна, с прапором в чехле, на сытых, застоявшихся за зиму, аргамаках. За донцами резво двигался малый походный обоз, в две дюжины саней. Большой обоз загодя вышел вперед и стоял вразбивку там, где ему было указано, ожидая великих государевых послов-братьев Григория да Степана Пушкиных с дьяком Гаврилой Леонтьевым.
Великие и полномочные послы-боярин и оружейничпй, и наместник Нижнего Новагорода Григорий Гаврилович и окольничий и наместник Алатырский Степан Гаврилович Пушкины - ближние государевы люди-ехали в Варшаву по великим делам.
Било им строго наказало самим государем говорить панам - раде и королю, что великий государь изволит на них, поляков, гневаться за то, что его государев титул в присылаемых на Москву грамотах пишется неполно. А ведь было договорено, что его, пресветлого российского царя титул будет писаться с большим страхом и без малейшего пропуска.
А ещё послы должны были потребовать от панов-рады - казнить смертью тех друкарей, кои печатали безчестные книги, наполняя оные всякими кривдами и постыдными для государя нелепицами.
Братья Пушкины и дьяк Леонтьев в немецких и турских и иных землях и ранее бывали не раз и потому и ныне ехали без всякой робости.
Да и кого им было бояться, когда простой казачишка Хмельницкий литовского короля Ивана Казимира на глазах у всех иноземных государей за один год неоднократ побил и едва на аркане в полон не свел?
"Истинно, - думал боярин Григорий Гаврилович, - истинно в старых книгах прописано, что Казимир - на древлем русском языке означает разрушитель мира. Вот и сбывается королю Ивану, что есть он самый что ни. на есть царству своему - казимир".
Однако ж и другое знали послы, что в легкое да приятное посольство государь никогда их ни в одну страну не отпускал. Знал, милостивец, что за умаление его царской чести, глазом не моргнув, пойдут братья Пушкины на плаху. Знал, благодетель, что нету него ни в Посольском приказе, ни в иных - столь бесстрашных, гордых и ни в чем неуступчивых послов, как Пушкины. И потому не ждали великие послы быстрого и бездельного посольства, хотя иным боярам и дьякам могло и показаться - нехитрое дело поручил ныне Пушкиным государь: не о захваченных землях или полонянниках выговаривать, не взятые ляхами на щит города в обрат требовать. А мысли об отринутых ляхами землях так и лезли в голову, хотя и не о них должны были переговаривать великие послы.
И как той думе не быть, если, отъехав двести верст от Москвы, вступил посольский обоз на землю короля Яна Казимира.
За Вязьмой шли порубежные места, и уже в старом Дорогобужском детинце разместился как дома польский гарнизон, - а Смоленск и пограничным не был стоял в глубине Речи Посполитой, столь же далеко от рубежа, как и Москва.
Ехали братья Пушкины с дьяком Леонтьевым и переполнялись их сердца едкой обидой - сколь много полей, лесов, сёл, починков, городов и замков забрал под себя польский король. А далее пошла единоверная Белая Русь и литовские земли и все были под скипетром Яна Казимира.
Через три недели подъехали послы к Варшаве. Перед мостом через реку Вислу гарцевали на горячих конях изукрашенные шелками да бархатами паны. На отороченных соболями да горностаями шапках мотались под ветром перья диковинных птиц. И над головами коней тоже трепал ветер перья.
Недоезжая нескольких саженей, послы остановили карету и стали ждать. Никто из панов с коней не сходил и встречъ им не шёл.
Запахнувшись в шубы на бобровом меху, крытые сверху добрым фландрским сукном, сидели послы, ухмыляясь в бороды, в теплой карете, равнодушно поглядывая в веницейские окна, за коими мела позёмка и с реки прямо панам в морды дул ледяной январский ветер.
Дьяк Гаврила время от времени вытаскивал из-под шубы куранты с луковицу величиной, глядел, сколь часов прошло, как стоят послы у въезда в город.
Наконец, сдались паны. Слезли с сёдел и, взяв под уздцы впряженную в сани тройку белых коней, крытых вышитыми попонами, пошли навстречу послам. Боярин Григорий Гаврилович ещё плотнее запахнулся в шубу, надвинул на косматые брови горлатную - трубой - шапку, отвернулся от окна. Дьяк Гаврила косил глазом в окно - глядел, кто к посольской карете подойдет. Подъехал верхом на коне богато изукрашенный пан. Дьяк узнал его - видел в прежних посольствах. Сказал Григорию Гавриловичу:
- Зри, боярин, подъехал посол королевский - пан Тышкевич. Пушкин, еле поворотив к окну голову, сказал:
- Что ж, пущай прежде с коня сойдет. Невместно мне первому из кареты итти, когда передо мной - невесть кто верхами сидит.
Прошло ещё немало времени. Ветер не унимался, паны прятали носы в воротники, грели руки подмышками.
Наконец, Тышкевич слез с коня, одеревеневшей рукой ткнул вперед: велел гайдукам распахнуть дверцы московской кареты. Гайдуки на негнущихся от мороза ногах побежали к возку. Распахнув дверцы, стали обочь.
Боярин Пушкин, повернувшись на обитой бархатом лавке, рявкнул по-медвежьи:
- Так-то встречают великих государевых послов! Смерды дверцы каретные рвут, как тати лесные - без поклона и вежества! А ну - Флегонт, Пётра! позвал Пушкин своих гайдуков, - затворите дверь, пущай прежде научатся ляхи, как потребно перед великими государевыми послами стоять!
Околевшие на морозе, Флегонт и Пётра попадали с запяток в снег, бесчувственными пальцами, с трудом переломившись в поясном поклоне боярину, прикрыли дверцу.
Дьяк Гаврила вновь вынул куранты:
- Четвертый час стоим, боярин Григорий Гаврилович.
- Четыре дня стоять буду, а чести своей не умалю, - сопя от обиды, просвистел Пушкин.
Тышкевич призвал своих гайдуков, что-то сказал им. Холопы побежали к карете, плавно открыв дверцу, трижды поклонились поясным поклоном.
