Андрей Квакин - Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути
В начале 1930-х годов он издает в Париже сборники «Утверждения», в которых принимают участие не только национал-максималисты, но и представители других оттенков пореволюционной мысли: Н. А. Бердяев, Е. Скобцова (мать Мария), Меньшиков, правые евразийцы, устряловцы Васильев и Таносов, христианские анархисты, полумладороссы, националисты-христиане, неонародники. Об интересе к идеям сборника свидетельствует рост тиража: 1-я книга – 600 экземпляров, 2-я – 1200 экземпляров, 3-я – 1800 экземпляров. При этом важно отметить, что издание выходило без помощи меценатов, исключительно на заработки адептов национал-максимализма. Эта же группа на ротаторе смогла наладить и выпуск журнала «Завтра»[344]. Программа журнала определялась следующим образом: «Наша цель установлена достаточно ясно: устроение нового социального уклада, одновременно антикапиталистического и антикоммунистического, на основе христианской правды. Такова общественная формула утвержденцев»[345]. Вера в мессианское призвание русского народа, социальное раскрытие христианства и утверждение превосходства духа над материей составляли основные элементы идеологии сборников «Утверждения» и журнала «Завтра» национал-большевизма.
При этом идейно близкие сменовеховству идейные течения послереволюционной эмиграции – «Скифы», евразийцы – сходились, по мнению непосредственно наблюдавшего их И. Г. Эренбурга, в одном: гнилому, умирающему Западу противопоставляли Россию с ее высокой духовностью, базирующейся на православии, что было своеобразным отголоском давних суждений славянофилов[346].
Широкой популярностью среди зарубежного беженства вне его корпораций и групп пользовался «Союз молодой России» («младороссы»), созданный в 1923 г. в Мюнхене. В. С. Варшавский отмечает: «С первого же дня работы съезда обнаружилось полное единодушие всех участников его по основному вопросу о необходимости скорейшего водворения в России ее исконного монархического строя и восстановления в ней власти законного царя из дома Романовых»[347].
Эволюция новых политических сил к концу 1920-х годов показывает, что Союз младороссов после долгих и напряженных усилий пытался превратиться во вторую советскую партию, занимавшую положение революционной оппозиции в отношении к партии правящей. Правящая коммунистическая партия, с точки зрения младороссов, «узурпирует руководство русской революцией». Поэтому они противопоставляли коммунизму надклассовую монархию[348]. Но беда младороссов была в том, что они превратились «во вторую советскую партию» не в России, а в эмиграции. Пышная внешняя атрибутика (форменная рубашка, флаги, присяга, церемонии) и балы привлекали в организацию немало эмигрантской молодежи, беженства. Вступившая в эту партию Н. А. Кривошеина описывала, как они повторяли «вслепую данные советской прессы, <…> что до 1920 г. в России вообще не было промышленности», и, когда она привела несколько общеизвестных фактов – «кто-то возражал, и даже довольно резко», а прочие «признались, что в первый раз это слышат»[349].
Современные публицисты, используя материалы газеты «Бодрость», особо отмечают, что союз поддерживал великого князя Кирилла Владимировича как императора и даже выступал с лозунгом «Царь и Советы!»[350]. Казем-Бек высказывал смелые мысли, за которые его без великого князя давно бы причислили к большевикам! Многие монархисты, представители беженства видели в этом возмутительное спекулирование именами династии. Но сам Кирилл Владимирович ничего отрицательного по этому поводу не высказывал.
Чекисты из организации «Трест» уверяли младороссов, что «советский народ ждет царя». Вскоре А. Л. Казем-Бек и вовсе перестал скрывать свои связи с советским посольством. Жертвенность многих младороссов в тех условиях превращалась в бесконечную жертву и была лишь использована большевиками для разложения эмиграции.
Сущность же позиции великого князя была изложена им в 1931 г.: «Я всегда был убежден, что коммунизм изживет себя, и на его развалинах вырастут новые живые силы народа, которые и возьмут власть в свои руки. <…> Эти силы выведут Россию на путь возрождения и создадут ей великое будущее. Моя задача и заключается в том, чтобы помочь выявлению этих Русских народных сил» (Младоросская искра, 1931 г., 1 августа, Париж).
Достаточно популярными в эмигрантской среде 1920-х годов были евразийцы. Это идейное течение заявило о себе, когда увидел свет сборник-манифест «Исход к Востоку», вышедший в 1921 г. в Софии. Затем их энергичная работа развернулась в культурных центрах русской диаспоры в Европе, США, Китае. Только за первые 10 лет было опубликовано более десятка тематических сборников, издавались журнал «Версты», газета «Евразия», монографии[351]. В начальный период их деятельность получила широкий отклик среди эмигрантской общественности отчасти потому, что интеллектуальными вождями и организаторами движения были молодые и талантливые люди, многие из которых являлись преподавателями в высшей школе: лингвист Н. С. Трубецкой, экономист П. Н. Савицкий, философ Г. Ф. Фроловский, искусствовед Н. П. Сувчинский. С 1925 г. идейным руководителем движения стал Л. П. Карсавин, крупный философ. В обосновании идей евразийства и их пропаганды, в том числе в эмигрантской среде, принимали участие видные ученые: историки Г. В. Вернадский, П. П. Бицилли, философ В. Н. Ильин, правовед Н. Н. Алексеев и др. Эмигрантов в учении евразийцев привлекал поиск бескровного и прогрессивного пути развития России. Сторонники новой теории заявляли, что мировая война и революция открыли новую эпоху России, они соглашались с закономерностью революции 1917 г. и в то же время отвергали утверждения большевиков о том, что смысл революции заключался в построении коммунизма. Исповедуя идеи национального обновления и возрождения, они объявляли себя наследниками славянофилов, с которыми их сближала только радикальная критика Запада, но они резко расходились в оценках славянства, отказывая ему в какой-то особой миссии.
Эмигранты-евразийцы подчеркивали азиатский компонент русской истории, искали вместе со своими учителями истоки культурного единства Евразии не в Киевской Руси, а в могучей и огромной Золотой Орде и считали, что у истоков русского суверенитета стоял Чингисхан, который дал Московскому княжеству идею всемирного царства. Развивая этот тезис, Трубецкой утверждал, что Евразия – это гигантская почва, общая у русских не с Западом и даже не со славянством, а с коренными жителями этого материка, которых принято объединять именем «туранских» или «урало-алтайских» народов. К ним он относил угрофиннов, тюрок (в том числе турок, татар, балкарцев, чувашей, якутов и др.), монголов и маньчжуров. Православие евразийцы воспринимали как особое соединение религиозных догм и образов с православной культурой. Эмигрантам импонировала мысль евразийцев о том, что вера русских силой своего горения переплавила улус Батыя в православное Московское государство. Всенародное православное чувство спаяло Русь в одно целое и управляло ею. Именно это, по их мнению, являлось главной ценностью русской истории.
В своем устремлении к новому учению беженство не замечало некоторые его «изъяны». Русь восприняла православие от Византии, а не от туранцев. Это общеизвестно. В русском национальном сознании православие прямо противоположно татарщине, что признавал и Трубецкой, но все равно настаивал на туранской психологии русского человека. Искусственность подобных построений была очевидна, но только не для эмигрантов, жаждавших новых путей к обновлению России, где зачастую господствовала эмоция, а не холодный ум. Туранский, то есть тюркский тип явно предпочел христианству другие религии: ислам, буддизм, язычество. Именно эта часть взглядов евразийцев вызывала серьезную критику и подрывала веру в них эмигрантов. Наибольшую активность определенная часть беженства принимала во время изучения, дискуссий на стадии разработки и пропаганды евразийства, чем в период выработки политической части программы, к формированию которой евразийцы приступили не в лучшее для них время – в середине 1920-х годов в движение проник кризис, его сотрясали расколы, связанные с резкой политизацией, со стремлением части идеологов установить прямые связи с Москвой, с активной инфильтрацией в движение агентов советских спецслужб.
Однако часть беженства оказалась солидарной с основным положением евразийцев, которое утверждало, что Россия – Евразия «может жить и развиваться только при наличии сильной и жесткой власти, принудительно организующей страну в целях социальных, хозяйственных, военных»[352]. Симпатию вызывал тезис о Советах как органе власти, которые из-за рубежа казались им органами народной воли, вот только надо наладить выделение в государственный аппарат «годных элементов из всех слоев населения»[353]. И сделать это должны были евразийцы, являвшиеся группировкой второй фазы революции, которая ставила своей целью преобразовать существующий режим путем устранения коммунистической партии и замены ее своей партией. Их идеи и программные установки вызвали активную полемику в различных слоях эмиграции, но, по словам Ф. А. Степуна, евразийство как культурно-политическое движение замолкло и сошло со сцены[354].
