Николай Усков - Неизвестная Россия. История, которая вас удивит
И, наконец, чтобы замкнуть круг, вернусь к коню Юрия Долгорукого, которого некоторые дамы из редакции GQ ставили в пример современным скульпторам. Его, то есть коня, бронзовые яйца размером с человеческую голову давно стали достопримечательностью Москвы. Достоинства жеребца столь очевидны, что трудно удержаться от параллелей с творчеством гей-иконы – Тома оф Финнланд. Говорят, яйца – не полет творческой фантазии мастера, а следствие мудрой директивы партии и правительства. Осматривая модель памятника, Сталин якобы обратился к скульптору: «Почему у вас, товарищ Орлов, Долгорукий сидит на кобыле? Жеребец подчеркнет мужественность основателя Москвы». В 1947 году, когда монумент закладывали, Сталин чувствовал себя не столько наследником Маркса и Ленина, сколько продолжателем дела великих князей и самодержцев. Так что князь Юрий Владимирович во всем сиянии своего сана и мужества, да еще на Советской площади – так тогда называлось это место, – был не про 800-летие Москвы и не про случайно уцелевшего в истории князя, абсолютно, кстати, бесцветного. Он стал символом нового курса тирана. Власть, мужество, сила и, главное, преемственность – это вам не чувства униженных и оскорбленных, для которых ставили клыковского Жукова. Кстати, на постаменте так называемого основателя Москвы изначально было начертано: «Юрию Долгорукому от Советского правительства».
Многим, наверное, покажется, что все это я пишу, чтобы очернить выдающихся деятелей прошлого. Ничуть. Прошлое мертво. Оживает оно в наших головах, а искусство, подобно магическому шару Стругацких, осуществляет только подлинные желания, не всегда осознанные. По памятникам можно судить исключительно о настоящем. Эти истуканы – наше отражение. Не нравится – давайте постараемся стать лучше. И поставить другие памятники. Рядом.
Мы посадим новый сад…
В 2013 году, в ознаменование 400-летия дома Романовых на свое место в Александровском саду вернулся обелиск в честь 300-летия династии. Советским людям он известен как памятник деятелям так называемого освободительного движения – анархистам, социалистам-утопистам и прочим мечтателям, которых отцы-основатели Гулага считали своими духовными предками.
Александровский сад давно стал символом безвкусия наших времен. Поэтому все, что с ним происходит теперь, уже мало что меняет. Некогда утонченный ампирный сад с Могилой неизвестного солдата еще при Лужкове лишился своей величественной строгости. Его обнесли балясинами, населили медведями, коняками и прочей гоп-скульптурой в стилистике позднесоветского пионерлагеря. Он стал приложением к мегамоллу и дешевым фастфудам: зашопился, взял по пивасику, пожрал, сфотографировался у фонтана. Лужков – надо отдать ему должное – был подлинно народным мэром. Нужды так называемых простых москвичей и гостей столицы он чувствовал сердцем. Юрий Михайлович не корчил из себя ни постника, ни столпника, ни молельника. Людя́м нужен праздник – утверждал бывший градоначальник всей своей корпулентной сущностью. А строгие аллеи и мемориальная скорбь Александровского сада – не праздник совсем. С балясинами оно куда веселее.
Нынешняя власть праздники не любит. Точнее, они у нее имеются, но все со слезами на глазах. И есть от чего плакать. Страну со всех сторон обложили враги с их чуждыми разрушительными ценностями. Чтобы поставить перед этой заразой надежный духовный заслон, власть впендюрила прямо перед коняками с медведями какого-то невнятного мужика в мешке, окрестив его патриархом Гермогеном. Не попусти, отче Гермогене, духовной порчи, идущей с Запада. Защити нас от его враждебных ценностей. Гермоген, предшествующий обелиску с Марксом, Кампанеллой и Плехановым, выглядел бы еще страннее, чем уже выглядит. Поэтому судьба стелы в честь праотцев Гулага была предрешена. К тому же Гермоген был прославлен при Николае II в рамках широкомасштабных празднований 300-летия дома Романовых. Дело в том, что патриарх был первым, кто предложил Михаила Романова на царство. Он также решительно благословил борьбу с поляками и умер от голода в 1612 году, не дождавшись освобождения Москвы ополченцами Минина и Пожарского. Таким образом, идеологический эффект от восстановления первоначального облика романовской стелы был заблаговременно усилен памятником Гермогену.
Я, кстати, выступаю за первоначальный облик Александровского сада, но без мужика в мешке, без коняк и балясин. Но это потому, что я ретроград. Теперь получилось даже лучше, чем я рассчитывал. За якобы Гермогеном воссияла стела, некогда переделанная в честь духовных прародителей Гулага, затем переделанная снова в честь расстрелянной семьи Романовых. Но самое замечательное заключается в том, что стела была переделана с многочисленными ошибками, в том числе орфографическими. В частности, русское слово «память» нынешние защитники всего подлинно русского написали с твердым знаком вместо мягкого. В результате этот обелиск стал (очевидно, против воли его создателей) метафорой интеллектуальной деградации страны, которая от Романовых перешла не пойми к кому и где-то там и осталась.
В нынешней конфигурации Александровский сад превращается в выдающийся памятник культуры постмодерна. Прямо под стенами Кремля, цитадели официоза и державности, развернут настоящий паноптикум. Не туда ходят ряженые испитые «казаки» бороться за нравственность. Оставьте нудного традиционалиста Гельмана в покое. Контрискусство проникло в сердце нашей родины. Прямо под священными стенами Кремля мы обрели самый разоблачительный памятник эпохи. Целующиеся менты блекнут перед ансамблем, простирающимся от мучающегося геморроем маршала Жукова, верхом на мутанте, до романовской стелы с орфографической ошибкой, мужика в мешке и медведей. 5 минут хода, и все 25 лет амбиций, иллюзий, комплексов и заблуждений новой России как на ладони. Вот он, наш единый учебник по истории.
Из варяг в апатию
1913 год был последним мирным годом царской России, по которому до сих пор сверяют успехи и неудачи страны. В 1913 году увидела свет «Весна священная» композитора Игоря Стравинского. Она стала абсолютной вершиной дореволюционного музыкального, визуального и пластического искусства.
Кроме того, 1913-й – год триумфального трехсотлетия дома Романовых. Его четырехсотлетие, которое мы отметили в 2013-м, уже скорее трагическая дата. Оглядываясь назад, мы понимаем, что вопреки революциям и потрясениям XX века, в которых сгинула в том числе и значительная часть семьи Романовых, Россия как была автократической страной, так ею и остается. Проклятые вопросы русской жизни не только не сняты. К ним добавились апатия и разочарование.
Прошедшей зимой мне случилось ехать на машине из Москвы в Петербург. Как всякая дорога в России, этот путь проходил не только в пространстве, но и во времени – от Москвы XXI века до глуши Тверской губернии, благополучно оставшейся в веке XVII, от одного призрака прошлого – к другому.
«Един, оставлен среди природы пустынник! Вострепетал. «Несчастный, – возопил я, – где ты? Где девалося все, что тебя прельщало? Где то, что жизнь твою делало тебе приятною? Неужели веселости, тобою вкушенные, были сон и мечта?» – этим словам Радищева больше двухсот лет. Примерно то же думал я, сидя в бесконечной пробке из фур на трассе Москва – Санкт-Петербург. «Несчастный, – возопил я, – где ты?» – «Вышний, блин, Волочек», – процедил водитель.
Радищев путешествовал летом, я отправился в путь зимой. Тем не менее мои ощущения мало чем отличались от радищевских. Запруженная машинами битая дорога, ветхие хижины с полузаколоченными окнами (нет, люди там живут, просто они так греются), редкие, ковыляющие по сугробам согбенные сограждане и полное отсутствие остро необходимого в таких условиях алкоголя решительно во всех ресторанах и кафе вдоль дороги – словом, все сообщало путнику антигосударственные мысли невероятной разрушительной силы.
На Радищева, двигавшегося с другой стороны, эти мысли обрушились в районе деревни Любань, всего в 85 километрах от Санкт-Петербурга. Устав от неровностей дороги, дедушка российского революционного движения вылез из кибитки и пошел пешком. На беду царскому самодержавию, Александр Николаевич встретил русского мужика и имел с ним беседу об ужасах крепостничества. Не вышел бы из кибитки, может, как-нибудь бы и обошлось. Увы, не обошлось. «Вдруг почувствовал я быстрый мраз, протекающий кровь мою, и, прогоняя жар к вершинам, нудил его распростираться по лицу. Мне так стало во внутренности моей стыдно, что едва я не заплакал». Там, в Любани, родилась российская интеллигенция, точнее, ее главный атрибут – комплекс вины перед угнетенным народом, который вскоре взлелеет разнообразных чудищ, постепенно разрушивших и старую Россию, и ее патриархальный народ.
Радищев – провозвестник страшного краха страны – явился, казалось бы, в момент ее наивысшего триумфа – в век Екатерины. Пушечные салюты в честь побед нашей армии и флота гремели тогда едва ли не каждую ночь, а императрица мечтала о том, что ее внук сядет на трон возрожденной Византии. Для чего и крещен был Константином.
