Николай Усков - Неизвестная Россия. История, которая вас удивит
Известные круги всерьез решили заняться гуманитарной сферой, но делают это так, как умеют. Садятся на потоки – теперь исторические и литературные – и оттирают конкурентов. Один Путин – один учебник – одна правда.
Российская власть не первый раз пытается приватизировать историческую память и литературу, превратить их в орудие идеологической обработки масс, навязывания им всякого бреда вроде распирающей кишечник гордости за палачей. Выдающихся историков и филологов с разных сучков и веток нашей вертикали власти понять можно. Очень хочется править вечно, причем не как бог на душу положит, а в качестве законных наследников великих титанов прошлого, явленных в пророчествах Достоевского и Чехова.
Для нас, обычных людей, которые любят историю и литературу, вернулись невеселые времена. Я хорошо помню эту атмосферу по совку. Поэтому предлагаю отправить будущие завиральные учебники по истории и литературе в топку. И вернуться к тому, чем занимались все хорошие родители в советское время: снабжать детей правильными книжками. Запретный плод всегда сладок. Пусть книжки Булгакова и правда о русской истории снова станут сладкими. Я рос в 70–80-е. В 1991 году советский пузырь лопнул. И, думаю, не в последнюю очередь потому, что мое поколение воспитывалось на самиздатовском Булгакове и Солженицыне, ходило на лекции Аверинцева и Эйдельмана, презирало красных и скучало по белым. Когда-нибудь лопнет и этот пузырь. В конце концов по-новому звучит фраза из полузапрещенного Пожигайлой Тургенева: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?»
Монументальная пропаганда
Однажды в редакции журнала GQ, когда я был его главным редактором, разгорелся спор о московских памятниках.
– Коней разучились лепить! – возмущалась девушка по имени Таня по поводу маршала Жукова перед Историческим музеем. – Сами не могут, скопировали хотя бы из-под Долгорукого. Вот тогда умели коней делать.
– А Петр?! Это же чудовищное убожество, – вступил в разговор мальчик по имени Данила. – Дистрофик на игрушечной шлюпке. Вот на Сенатской площади – Петр, а это голем какой-то.
Я объяснил коллегам, что сам невысокого мнения по поводу художественной ценности упомянутых изваяний, однако считаю их памятниками вовсе не означенным лицам, а нашему времени. Так часто бывает в жизни. Людям кажется, что они делают одно – например, увековечивают память Георгия Константиновича Жукова, – а на самом деле получается совершенно другое. В данном случае скульптор Клыков водрузил на видное место монумент комплексам и мечтаниям обиженного народа эпохи позднего Ельцина. Оттого и лошадь получилась какая-то игрушечная, да и маршал сидит на ней, будто в первый раз попал в седло. Это такая игра в войнушку. Зато медалей с орденами столько, сколько хватит места. По-моему, у глубоко бездарного Клыкова получилось очень четкое выражение духа времени, безжалостное.
Памятник Жукову, конечно, надо было ставить сильно раньше, сразу после войны, только он был тогда как-то ни к чему. Сначала Жукова боялись, а когда маршал ушел в лучший мир, главным героем Великой Отечественной стал генерал Брежнев. Мой дед – ветеран и полковник ВВС – рассказывал случай из жизни. Было это при Хрущеве, когда Жуков находился в очередной опале. Однажды дед с группой молодых офицеров встретил у ворот ведомственного санатория в Крыму машину маршала и с удивлением услышал следующий разговор между водителем и охранником.
– Это же маршал Жуков, – растерянно бормотал водитель, стесняясь, что полководец может услышать его слова.
– Да кто угодно?! – возмущался охранник. – Нет на эту машину пропуска. Пусть идет пешком.
Офицеры, не задумываясь, выломали ворота санатория, а охранника отделали до потери сознания. Шурша протекторами, белый «ЗИС-110» проехал на территорию спецобъекта. Маршал даже не опустил стекло. Считал, наверное, что все так и должно быть. Кстати, ни деда, ни его товарищей не наказали: у многих, вероятно, руки чесались. Вот когда памятник Георгию Константиновичу получился бы по-настоящему памятником Георгию Константиновичу, а не Клыкову и обиженной нации. Но в ту пору бронзовый Жуков мог стать для серого советского руководства пострашнее Пражской весны.
Вернемся к Петру на Сенатской площади. Это, надо сказать, не первый медный всадник. Первого еще при жизни царя стал делать Бартоломео Карло Растрелли. Отец знаменитого архитектора вдохновлялся конной статуей римского кесаря Марка Аврелия. Самое главное в грузном истукане Растрелли – рельефный парадный панцирь и вычурная попона, покрывающая лошадь. Иными словами, формальные признаки высокого социального положения, символизирующие военный триумф. Тяжеловесный, в завитках и кисточках, Петр похож на нахохлившуюся курицу. Но это нам так кажется.
Уподобление царя лапотной Руси древнеримскому императору было важнее, чем раскрытие каких-то особенностей личности самодержца или противоречий его времени. После смерти Петра памятник никуда не сумели приткнуть. Началась, как это случается очень часто, ревизия Петровской эпохи, тем более что по смерти внука Петра престол перешел к потомству его брата, Ивана Алексеевича. И лишь дочь императора, Елизавета, решила установить памятник работы Растрелли на Дворцовой площади. Для нее скульптура была программным заявлением. Дочь приняла трон по праву, от отца, а всякие там Анны Леопольдовны с Иоаннами Антоновичами – седьмая вода на киселе, и сидеть им не в Зимнем, а в Шлиссельбурге на цепи.
Но на Дворцовой монумент так и не появился. Екатерина II, считавшая себя продолжательницей дела Петра не по крови, но по духу, заказала скульптору Фальконе новый памятник, не про Петра, разумеется, а про себя. Это был отлитый в бронзе миф о великом государе: всадник, скачущий по крутой скале вверх, преодолевающий стихию, торжествующий над ней в духе идей Просвещения: разум побеждает природу. Не случайно на монументе написано не просто «Петр», а «Петру Первому Екатерина Вторая», словно и не было между ними никого больше: на первый-второй рассчитайсь. Перед нами уже не столько император, сколько герой – очень важная мысль для Ангальт-Цербской принцессы, права которой на российский престол были в высшей степени сомнительными. Фактически трон она не унаследовала, а заняла в силу выдающихся качеств, будучи героиней, побеждающей стихию, но не наследницей.
Любопытно, что старого Петра работы Растрелли вернул сын Екатерины – Павел I. Он установил его перед своей новой резиденцией – Михайловским замком, где тот находится и теперь. Павлу, полноправному наследнику долгожданного престола, не нужен был подвиг, ему нужен был просто триумф, в том числе династический, над матерью и ее миром. Отсюда надпись на постаменте: «Прадеду правнук». Кстати, любопытно, что шемякинский Петр в Петропавловской крепости, хоть и почти полная копия с восковой персоны все того же Растрелли, являет нам, скорее, нервного деспота с руками Фредди Крюгера, чем героя или триумфатора – в нем отразилась вся неоднозначность этой фигуры для судеб России. Да черт с ней, с Россией! Для судеб тысяч погубленных им людей. Кто из нас хотел бы умереть ради красот Санкт-Петербурга? Но чтобы шемякинский Петр появился в Петербурге, мы должны были пережить революцию и сталинский террор.
Памятник Петру в Москве работы Зураба Церетели – уже скандал. Император старую столицу не любил, и, надо сказать, она ему отвечала взаимностью. В 1714 году Петр даже запретил строить каменные здания где-либо в России, кроме Санкт-Петербурга. Пока же он был юношей, то предпочитал жить в подмосковных селах или на Кукуе, то есть в Немецкой слободе, будущем Лефортово. Там и позже всегда останавливались русские императоры XVIII века. Каким-то чудом этот район уцелел и до сих пор является маленьким Петербургом среди московского хаоса. Правда, подобно затонувшему кораблю, оброс ракушками и прочей дрянью. И это символично. Москва оказалась равнодушна к наследию Петра. Памятники его пребывания в столице надо буквально отыскивать за заборами и какими-то бараками. Их словно намеренно прятали от глаз. Москва всегда брюзжала по поводу имперского Петербурга, а в XIX веке стала вотчиной славянофильства. Появление бронзового Петра в 1997 году на волне первых успехов демократической России символизировало рождение новой Москвы – города, устремленного к Западу, к либерализму, прочь от косности и проклятого прошлого. Масштаб истукана был прямо пропорционален самонадеянности этих амбиций. А его нелепость недвусмысленным образом говорила о реальном бессилии власти претворить свои идеалы в жизнь. Желание огромное, но кораблик утлый, а паруса – вообще дрянь. Это был скорее вопль отчаяния, чем торжество победителей.
