Сергей Голицын - Сказания о земле Московской
1
рошло несколько лет с Куликовской битвы, сколько именно — не суть важно. Любой русский человек, и прежде всего житель стольного града Москвы, кто хорошо помнил, кто переживал светлые дни после победного ликования, словно бы поднялся из своего дома на гору, любуясь речными просторами и синими далями другого берега… Он встал, задумался, перебирая в памяти пережитые годы.
О темном — о Тохтамышевом разорении, о ежегодной дани-выходе, о личных своих невзгодах — не хотелось ему вспоминать. Вновь и вновь его мысли возвращались к битве на Куликовом поле. Сражался ли он сам на берегах Дона или был сыном воина, павшего в борьбе за вольность Руси, — тоже не суть важно. Они все надеялись на светлое, но неопределенно далекое будущее.
После Куликовской битвы русский человек по-новому стал смотреть на жизнь.
Теперь он был убежден, что недалеко то время, когда сгинет ненавистное иго. Вспоминая деяния великого князя московского Дмитрия Донского, он думал про себя: кабы не скончался князь Дмитрий столь безвременно, то не через год, так через пять лет либо через десять, а своею мудростью, дальновидными действиями, уговорами, повелениями, а то и силой оружия он сплотил бы под державною рукой Москвы многие из русских земель и двинул бы на Орду рать соединенную и куда более численную, нежели в славный час Куликовской победы…
Русский человек гордился своим отечеством. Коли был он купцом либо приказчиком купецким — из Москвы, из Новгорода, из Твери, из другого ли русского города — и добирался он со своим товаром в чужедальние края, и там его спрашивали:
— Откуда ты?
Он с достоинством отвечал:
— Я русич!
А кто-то с особой гордостью говорил:
— Я — москвитин!
В эти годы, когда в сердцах русских людей появилось благородное чувство гордости за свое отечество, в эти годы поднялось влечение к истории Руси и поднялось просвещение.
Грамотность на Руси росла. Люди стремились учиться. По городам, по иным монастырям были основаны училища. Сохранилась миниатюра: в комнате на лавке сидят подряд пять мальчиков-учеников с книгами, сзади и слева от них помещаются еще пятеро, учитель объясняет урок еще одному мальчику.
Раньше историки полагали, что грамотными в те времена были только священнослужители. И лишь отдельные князья, бояре и купцы умели читать, писать и считать. А все остальное население Руси было сплошь неграмотным.
Уже в наше время начались в Новгороде археологические раскопки. Каждый год ими захватываются новые площади. Эти раскопки неоспоримо доказали, что читать и писать в древнем Новгороде умели не только зажиточные люди, но и многие посадские, а также крестьяне — мужчины и женщины. Благодаря тому что Новгород ни разу не подвергался нашествию ордынцев, грамотность там была значительно выше, нежели в других русских землях.
Поразительным для историков всего мира было открытие в 1951 году во время археологических раскопок в Новгороде берестяных, свернутых в трубочки широких и поуже ленточек, вырезанных с березовых стволов. Их сперва принимали за поплавки от рыболовных сетей. А когда археологи догадались их распаривать и развертывать, они увидели проступившие очертания отдельных букв. Ликованию их не было пределов.
И ученые, и студенты, и рабочие разглядывали эти коряво начертанные, иногда хорошо знакомые, иногда непонятные буквы, шедшие подряд, без разделения на слова — в две, в три, в пять строк, в зависимости от ширины берестяной, темной от времени, ленточки.
Когда-то новгородцы писали друг другу записки о разных хозяйственных делах, приветствовали, жаловались, сообщали новости, что-то просили…
Тот, кто получал такую берестяную грамоту, читал ее и бросал, как теперь порой бросают прочитанные и ненужные записки…
Каждый год в Новгороде во время раскопок находят берестяные грамоты, их уже найдено несколько сотен; были они обнаружены также во Пскове, в Полоцке, в Старой Руссе.
А в Москве, во Владимире и в других городах средней России их не находили, однако при археологических раскопках были обнаружены остроконечные костяные и металлические писала. А сами грамоты не сохранились; виною тому были особые свойства грунтовых вод. Лишь в 1988 году в Москве археологи обнаружили первую берестяную грамоту.
Самые ранние новгородские берестяные грамоты относятся к XI веку, большая их часть — к следующим столетиям. Любопытно, что их сочинители, как и нынешние старики новгородцы отдаленных деревень, «цокают», то есть говорят вместо Ч — Ц.
Так выглядят новгородские берестяные грамоты XI–XV веков; многие буквы для нас, казалось бы, понятные, а какие слова — мы никак не разберем, даже специалисты-историки с трудом читают эти грамоты.Вот о чем тогда писали:
«От Бориса ко Ностасии. Како приде ся грамота, так пришли ми цоловек на жерепце, зане ми (слугу на жеребце, потому что у меня…) здесе дел много. Да пришли сороцицю (рубаху), сороцицю забыле».
Кто такой Борис — мы не знаем, вряд ли он был богат, хотя имел слугу; какие у него оказались дела — мы не знаем, а видно, что человек он был рассеянный — забыл рубаху, чтобы переменить после бани.
Прошло несколько лет, и та же Ностасья шлет другую грамоту какому-то старшему над ее мужем и к своим родным, сообщает печальную весть:
«Поклон от Ностасьи к господину, к моей к бъратьи. Оу мене (у меня) Бориса в животе (в жизни) нет. Как се, господо, мною попецалуете (позаботьтесь) и моими детми».
А вот сохранившийся отрывок из письма мальчишки-баловника своему приятелю:
«Невежя писа, не дума каза, а хто се цита…» — далее текст обрывается (невежа писал, недума показал, а кто это читал…).
И еще одна грамота:
«Поклоно от Якова куму и другу Максиму. Укупи ми, кланяюся, овса у Ондрея, оже прода (если продаст). Возми у него грамоту, да пришли ми цтения добраго».
Видно, посадскому Якову не хватило овса, чтобы прокормить коня. А то, что у Максима, видимо, было много книг и давал он их читать Якову, а верно, и другим новгородцам, — это особо примечательно.
Берестяные грамоты помогают историкам изучать быт и жизнь древнего Новгорода, а языковеды узнают особенности древнерусского языка.
Существовали ли когда-то книги на бересте — «березовые книги»? При новгородских раскопках было найдено нечто вроде азбуки для школьников, состоявшей из нескольких сшитых вместе берестяных листков. Епифаний Премудрый, чтобы особо подчеркнуть первоначальную бедность Троицкого монастыря, в «Житии Сергия Радонежского» писал, что монахи «и самые книги не на хартиях (на пергамене) писаху, а на бересте».
Таково единственное упоминание в древних источниках о берестяных книгах. Несомненно, они были, но только до нас не дошли. А может, когда-нибудь и попадутся пытливым археологам?
2
ниги берегли, считали их величайшими драгоценностями, во время пожаров первыми выносили из домов, их переписывали, украшали орнаментами и картинками; переплетали, обрамляли кожаными окладами с медными и серебряными узорчатыми застежками и другими украшениями. И все же сколько их гибло! Наверное, тысячи сгорели в дни Тохтамышева разорения, когда книгами были набиты кремлевские храмы до самых стропил.
Любили наши предки читать, да не так, как теперь, — урывками в метро, в электричках, во время еды, в постели. Читали про себя медленно; ведь тогда текст не разделялся на отдельные слова, не ставились знаки препинания, и потому приходилось раздумывать над каждой строкой. А то долгими зимними вечерами собиралась семья, и отец или дед читали вслух, а многочисленные дети и внуки слушали в полной тишине; приходили слушать и соседи.
Читали все больше книги религиозного содержания, других-то почти и не было; это различные сборники вроде «Пчелы», «Физиолога», в которых статьи о естествознании, о географии, о медицине перемежаются вставками «божественными»; читали сочинения светские, повести героические, такие, как написанные в XIII веке — «О разорении Рязани», об Александре Невском, и более поздние, посвященные Куликовской битве и путешествиям в разные страны.
Особняком стоит совершенно необычное сочинение неизвестного книжника. Это «Повесть о Петре и Февронии».
В ней две части. В первой рассказывается, как князь Петр побеждает змия. Всадник-змееборец являлся символом борьбы и победы, а также олицетворял народную удаль. Такой сюжет был весьма распространен со времен седой старины в эпических сказаниях народов.
Вторая часть посвящена любви. Наверное, долгие годы обе эти повести жили отдельно, их передавали из уст в уста, потом нашелся книжник и их записал, соединив в одно целое.
Муромский князь Петр ни в одной летописи не упоминается. Наверное, не было такого. В повести рассказывается, как он убил змия и как от его крови покрылся язвами. Никто не мог вылечить больного, пока юный княжеский слуга не встретил в земле Рязанской простую крестьянскую девушку Февронию. Она сидела в избе, ткала и говорила исполненные необычайной мудрости речи, а перед нею скакал заяц. Она вызвалась вылечить Петра. Привезли его к ней. Она дала ему чудесную мазь, но повелела намазать не все язвы, а одну оставить. После бани все язвы, кроме этой одной, сошли, а через некоторое время тело князя вновь ими покрылось. И снова Феврония его вылечила. Они полюбили друг друга и поженились. Но брак князя с крестьянской девушкой пришелся не по нраву муромским боярам. Они пытались отравить Февронию. Супругам пришлось постричься в разных монастырях. Расставаясь, они дали друг другу слово умереть в один и тот же день. Тоскуя о муже, Феврония начала вышивать платок — «въздух» — покрывало на церковный сосуд. Тоскуя о жене, Петр заболел. Чувствуя приближение смерти, он послал ей печальную весть. Она же отвечала, чтобы он подождал умирать, пока она не докончит свое вышивание. Посылал он и во второй раз, и опять она просила отсрочки. Когда же послал он в третий раз, она, не докончив работы, воткнула в материю иглу и закрутила вокруг нее шелковую нитку, которой вышивала. Оба они умерли в один и тот же день — 15 июня, а какого года — неизвестно.
