Густав Гилберт - Нюрнбергский дневник
Камера Франка. Франка настолько поглотили выведенные им же абстракции, что он понемногу стал терять интерес к процессу. В ответ на мой вопрос, что он думает по поводу защиты Геринга, Франк просто отмахнулся от меня, бросив невзначай, что, дескать, все идет своим чередом.
— Однако этот суд — уже не тот Божий суд, — заверил он меня таким тоном, будто все пресловутые отличия носят объективный, но не субъективный характер. — Если вы снова начнете подвергать этим тестам и определять быстроту моей реакции, я здорово усомнюсь в том, что этот суд действительно ниспослан нам Богом. Русским вообще на этом процессе делать нечего. И как только у них хватило наглости восседать здесь перед нами и судить нас?!
Франк кивком указал на книгу, которую читал.
— Я только что прочел о Тридцатилетней войне, когда католики и протестанты делали друг другу кровопускание, пока в это уничтожение коренного населения Германии не оказалась вовлеченной вся Европа. В конце концов, и до протестантов, и до католиков дошло, что проповедовать Слово Божье можно и вместе.
Франк залился истерическим смехом.
— А теперь Германии пришлось снова пережить кровавую резню по причине фанатизма нового пошиба, — заметил я. — Думаете, люди извлекут из этого урок?
— Что вы — нет, — тяжко вздохнул Франк. — На человечестве лежит проклятье. Жажда власти и агрессивность пересиливают все.
Таково было мнение эксперта в данной области.
Камера Риббентропа. Риббентроп по-прежнему был утомлен и не мог сосредоточиться, и мало что мог сказать по поводу эпизода со свидетелем Геринга. Я поинтересовался у него, что он думал об утверждении Геринга о том, как он, по его словам, за спиной Риббентропа пытался договориться с англичанами. В ответ бывший министр иностранных дел лишь пожал плечами.
— Много было такого, о чем я не знал.
И тут же безучастно посетовал на то, что, вероятно, так и не сможет вовремя подготовить свою защиту.
Камера Папена. Папена развеселил эпизод со свидетелем Геринга.
— Он может защищаться до Страшного суда, но никогда не объяснит, ради чего пошел на все это. Суду следовало бы положить конец этой бесполезной трате времени, сказав: «Переходим к следующему!»
Камера Гесса. Гесс, в послеобеденное время предававшийся мечтам, лежа в постели, сперва вообще не мог понять, о чем речь, когда я объявил ему, что пришел просмотреть его записи, которые он на прошлой неделе обещал подготовить для меня. Лишь после моей подсказки он вспомнил, что должен был описать свой полет в Англию. Но на мой вопрос, что же конкретно он написал, Гесс ответить уже не мог — он не помнил, что предпринял этот полет ради достижения соглашения с Англией, ради предотвращения кровопролития. Он не помнил даже о том, что при посадке повредил ногу Я не отставал от него, и Гесс наконец припомнил, что имел беседу с сэром Джоном Саймоном. Больше он уже ничего сказать не мог. Я спросил его, не помнит ли он о том, как сломал ногу еще раз. Об этом Гесс забыл. Тогда я описал ему инцидент с его неудавшейся попыткой самоубийства, но, судя по всему, и это ему ничего не говорило. Я полюбопытствовал, не помнит ли он, как у него возникли проблемы, связанные с сдой. Гесс не помнил. А те самые запечатанные пакетики? Нет. Вызывала ли сегодня у него недоверие еда? Да, иногда ему кажется, что к ней подмешано что-то, отчего у него случаются желудочные колики. А о том, что и в Англии еда вызывала у него недоверие, он не припоминает. Испытывал ли он уже тогда провалы в памяти? По этому поводу Гесс не мог ничего сказать.
Затем я приступил к проверке его памяти в отношении главных свидетелей этого процесса, задавая свои вопросы как бы невзначай, чтобы не создать у подсудимого впечатления о проводимом мною тестировании. Результаты были следующие:
Генерал Лахузен, Олендорф и Шелленберг — Гесс не помнит, кто они. Генерал фон Паулюс — эта фамилия ассоциируется у Гесса с процессом. Генерал Боденшатц — так звали свидетеля но делу Геринга, выступавшего «в последние дни» перед судом и утверждавшего, что ожоги рук получены им во время попытки покушения на Гитлера, и что при тех же обстоятельствах у него частично потерян слух. Гесс не помнил содержания его выступления на суде и был искренне удивлен, узнав от меня, что Боденшатц давал показания вчера.
Камера Шираха. Ширах, болезненно воспринявший провал Боденшатца как свидетеля ломал голову над тем, что предстоит доказывать ему самому. Он спросил у меня, допрашивали ли Геринга по делу его «трофеев», потому что в этой связи неизбежно возникнет масса малоприятных вопросов. Я ответил, что не в курсе дела.
И тут он же задал довольно неожиданный вопрос:
— А вообще, что происходит с Гессом?
— Почему вы спросили об этом?
— Должен вам кое-что рассказать. Примерно две недели назад мы обсуждали два вопроса, на которые ему предстояло ответить как моему свидетелю. На следующий день он заявляет мне, что у него уже готовы ответы, что он знает, что нужно говорить и что даже помнит соответствующие даты. Позавчера я решил напомнить ему об этих двух вопросах, но он даже не понял, о чем речь… Я был немало удивлен и сказал: «Но, герр Гесс, мы ведь всего 8 дней назад обсудили все детали, вы еще даже дату помнили!» — «Сожалею, — ответил он, — но я просто забыл. Ничего не могу поделать со своей памятью, сколько ни пытаюсь». Ну и что вы по этому поводу думаете?
Я ответил, что ожидал нечто подобное.
— Нет, теперь уж увольте, я ни о чем не буду его просить. Выберешь его своим свидетелем, а он в критический момент возьмет и заявит, что, мол, ничего не помнит. Воображаю себе, как по-дурацки все будет выглядеть.
12 марта. Черчилль, Россия и РиббентропУтреннее заседание.
Заслушивались показания адъютанта Геринга, фон Браухича-мл., Пауля Кернера, его статс-секретаря в Пруссии, и фельдмаршала Кессельринга.
Куда больший интерес обвиняемых и живое обсуждение за обедом вызвали газетные заголовки типа «Москва называет Черчилля поджигателем войны и обвиняет его в саботаже ООН». Геринг, потирая руки от удовольствия, хихикал:
— Единственные оставшиеся союзники — это четверо обвинителей, объединившихся против двух десятков обвиняемых.
— Верно, — сказал Дёниц. — Черчилль всегда был настроен антисоветски — я всегда это говорил.
— Я тоже знал это, разумеется, — ответил ему Геринг.
На мгновение даже с Риббентропа спала его депрессивная скорлупа, он, казалось, пробудился от своего летаргического сна.
— Все в точности так, как я и говорил, разве нет? — констатировал бывший министр иностранных дел Рейха.
Обеденный перерыв. За обедом Риббентроп попросил меня еще раз дать ему газету. Перечитав статью о Черчилле, он подытожил:
— Видите, все так, как я всегда говорил вам. Русские — мощная сила, очень мощная. Теперь англичане забеспокоятся, а американцы потеряют всякий интерес к Европе и уберутся отсюда. Вы не замечаете, что они готовы отдать Германию русским на растерзание? И зачем США вообще было вступать в эту войну?
— А зачем вам было ее начинать? — вопросом на вопрос ответил я. — Если вы так боялись русских, зачем же в таком случае разрывать договор с ними о ненападении? Зачем было нарушать и Мюнхенское соглашение? Почему Гитлер оказался таким лжецом?
В этот момент в своем углу на ноги вскочил Гесс, подтянув брюки (обвиняемые не имели права носить брючных ремней), он с воинственным видом направился ко мне. Его глубоко посаженные глаза зажглись недобрым огнем:
— Герр доктор, американский офицер мог бы стерпеть, если кто-то из немцев отважился бы назвать его покойного главу государства лжецом?
— Разумеется, нет — потому что он лжецом не был.
— И все же, я просил бы вас воздержаться от подобных высказываний в адрес нашего главы государства, — резко произнес он.
— Я просто цитирую высказывания ваших же дипломатов, — отпарировал я.
Гесс вернулся в свой угол и уселся на место. Редер, ходивший взад и вперед, остановился рядом с ним и похлопал Гесса по плечу.
— Вы совершенно правы. Я, правда, ничего не расслышал, но вы совершенно правы.
В отсеке пожилых обвиняемых дискуссия на предмет высказываний Черчилля приняла иное направление. Папен умиротворяюще излагал точку зрения но этому вопросу:
— Ничего, ничего, скоро волны улягутся. И все же неплохо, что нашлись те, кто смог дать окорот русским, — пусть знают, что им не все дозволено.
Когда я высказался, что главным просчетом Гитлера было нападение на Россию, Шахт решил подкорректировать меня:
— Отнюдь. Самый главный его просчет — это нападение на Польшу.
— Да, — согласился Дёниц, — главная вина в том, что эта война все же была начата. А стоит се начать, так офицеру ничего не остается, кроме как исполнять свой долг. (Дёниц уже успел отыскать позицию, примирявшую честь и послушание Гитлеру — несмотря на преступления последнего.)
