Наталья Велецкая - Символы славянского язычества
«Розовая богиня зари, Аврора, вставала из мрака. Золото и пурпур разлились по кучевым облакам высоко в небе, потом пронизали прилегший к земле туман. Вот оно! Огромное, багровое, с неожиданной быстротой восходящее за деревьями!..
Солнце действительно встает над Пяточным камнем… Легенда становится фактом… Распахнулась дверь в незапамятное прошлое… Пяточный (= Солнечный. — Н.В.) камень ориентирован на точку солнечного восхода»{412}.
Год был упорядочен по движению Солнца задолго до славян. Ритуальный календарный цикл был унаследован ими вместе с прочим древнеиндоевропейским наследием. Нам приходится иметь дело лишь со следами его, с рудиментами. И, может статься, ритуальный петух является отзвуком мифической птицы Солнца, качества которой вобрала в себя древняя птица Рух, восставшая из пепла. И связано это с тем, что петух — предвозвестник зари, отмечает своим криком фазы дня, а для посвященного в тонкости понимания его — и предстоящие перемены в природе.
О соотношении похоронных мотивов в календарных ритуалах и похоронной обрядности
Аналогии между ритуальными действами похоронного характера традиционной календарной обрядности и языческими похоронными ритуалами, как и рудиментарные формы языческих ритуалов в погребальной обрядности у славяно-балканских народов в целом изучены. Сама история изучения вопроса могла бы послужить предметом историографического исследования, и при этом весьма плодотворного не только для истории изучения ритуалов, но и для исследования языческого ритуального комплекса и рудиментов его в традиционном обрядовом цикле на протяжении христианской эпохи.
При изучении архаических ритуальных действ похоронного характера давно обратили на себя внимание многообразные соответствия пережиточных форм языческой обрядности в похоронных и календарных ритуалах. Это привело к тому, что календарные действа, связанные с разными формами символизации похорон чучел, кукол, различных знаковых атрибутов («кукушка» и т. п.) путем сжигания, потопления, погребения, втаптывания в землю, бросания в глубокие овраги и болота и т. п., стали привлекать к реконструктивным изысканиям в области языческой похоронной обрядности. Систематизация похоронных мотивов в календарной обрядности проведена и обобщена В. Я. Проппом{413}. Наиболее существенно разработанное им положение о закономерной повторяемости похоронных мотивов в традиционном календарном цикле. Особенно важно при этом его заключение: «Когда в науке говорят „похороны Масленицы“ или в народе говорят „русалку хоронят“, то эти выражения верны лишь отчасти, поскольку весь обряд имитирует похоронную процессию. Но хоронить можно только мертвого, в обряде же хоронимое существо не мертво, а живет. Мы имеем не похороны, а предание смерти живого существа»{414}.
Сравнительный анализ наиболее архаических явлений такого рода — игрищ в «умруна» — в «смерть» и аналогичных им по основной сущности и функциональной направленности в святочно-новогодней обрядности, имеющей определяющую значимость для всего календарного цикла (календарные ритуалы последующих сезонов представляют собой в значительной мере реминисценции новогодних), полностью подтверждает положение В. Я. Проппа. Проведенная же им систематизация мотивов избавляет от необходимости рассмотрения их во всем календарном цикле.
В вопросах генезиса языческих ритуалов и их трансформации в традиционной обрядности остаются спорные положения. Одно из них связано с похоронной тризной — важнейшим элементом языческой похоронной обрядности, состоявшим из сложного комплекса ритуальных действ, многие из которых оказались весьма устойчивыми и в трансформированных формах проявлялись еще в начале XX века. Эти формы представляют собой по преимуществу драматизированно-игровые действа. Самое существенное в них для рассмотрения поставленного вопроса — отображение общественного характера проводов «предаваемого смерти живого существа». И для понимания сущности лежащего в основе их языческого ритуала имеют значение не только самые архаические из пережиточных форм. Подчас поздние, ставшие молодежно-игровыми варианты содержат элементы, уходящие в глубочайшую древность. Анализ их способствует пониманию сущности языческого действа в большей степени, чем многие архаические варианты.
Чрезвычайно большой интерес в этом смысле представляют «похороны князя», входящие в круг традиционных троицко-семицких ритуальных действ, связанных со стремлением к благоприятной медиации сил природы. Генетические корни тут уходят в ритуал проводов на «тот свет»{415}. Название происходит от древнерусского «кнъязь» — хозяин{416}. В наименовании игрища и центрального персонажа сохранилась сущность языческого действа.
Анализ его следует предварить замечанием о том, что дошедшие в народной традиции конца XIX — начала XX веков формы представляют собой поздние, по преимуществу деградировавшие рудименты языческих действ. То обстоятельство, что они составляли важный элемент языческого обрядового цикла, проявляется в том (характерном для истории народной традиции явлении), что они лишь на рубеже XIX–XX веков перешли в молодежную среду, в то время как еще во второй половине XIX века сохраняли ритуальный характер. Применительно к восточнославянской традиции, как, впрочем, и к традициям других славян, южных в особенности, можно привести свидетельство М. И. Смирнова о том, что, хотя троицко-семицкие обряды и стали преимущественной принадлежностью девичьей среды, «но лет 30–40 тому назад семиковые обряды справлялись торжественно взрослыми»{417}. Кроме того, следует иметь в виду, что рудименты языческих ритуальных действ, зафиксированные в Переславль-Залесском уезде, нередко содержат весьма архаические элементы, поскольку население его состояло до самого недавнего времени из коренных потомков летописного «Великого града Переаславля». Уединенность края, окруженного девственными лесами и непроходимыми болотами, способствовала сохранению древнерусской архаики, поддерживаемой к тому же значительной в тех местах старообрядческой прослойкой.
«Похороны князя» зафиксированы в поздней, деградировавшей форме. Тем не менее, в ритуале сохранился стержень, дающий возможность раскрыть его прежнюю функциональную направленность.
Дошедшее в традиции драматизированно-игровое действо{418} заключалось в том, что на лугу располагались девушки тремя партиями. В центральной из них на руках у одной из девушек находился мальчик лет двух, накрытый платком, — «князь». Важно отметить, что действа с «похоронами» его были принципиально аналогичны «похоронам Костромы» с принципиально аналогичными песнями (представляющими собой, в сущности, рудиментарные формы общественных проводов). При словах песни «Князя-то хоронить хотят» все вставали, объединялись в общую процессию и шли, неся на руках покрытого платком «князя» к кладбищу, где опускали его в какую-нибудь ямку, находившуюся возле погоста. Весьма существенно, что в более архаическом варианте «князя» несли в ржаное поле под сопровождение заунывного мелодического пения:
…Уж ты князь, ты наш князь…
Уж как нам без тебя жить будет?
Кручина наша великая.
«Похороны» заключались в опускании на землю среди выколосившейся ржи, причем «князь» срывал пучок колосьев и раздавал их окружающим (в более позднем варианте колосья срывали и раздавали несшие «князя» девушки).
Из разных вариантов этого ритуала значительнее всего тот из них, где девочка выполняет роль, аналогичную «князю»-мальчику (знаку посланца в обожествленный Космос с колосящегося поля), в один из тех моментов, когда урожай хлеба — основы жизни земледельца — всецело зависел от благоприятных метеорологических условий или от небесных сил, тайной воздействия на которые обладали обожествленные предки{419}. По подставленным рукам или поленьям (что очень важно как рудимент языческих костров) шла она к полю. Сорвав колосья, спешила к церкви и обегала ее кругом{420}. В этой форме ритуально-игрового действа церковь заменила древнее языческое святилище, которое, по всей видимости, играло немаловажную роль в отправлении ритуала. На такое предположение наводят брошенные девочкой возле церкви колосья как завершение ритуала.
Обращают на себя внимание два момента. Передвигающаяся по подставленным рукам девушек в праздничных нарядах девочка вызывает ассоциации с невольницей, поднимающейся по подставленным рукам над ритуальным сооружением, обозначающим грань земного и потустороннего миров, перед тем, как ее отправят вслед за умершим господином{421}. Ритуальное же шествие девушек с девочкой, несущей сорванные в поле колосья к храму, вызывает ассоциации с гиперборейскими девушками, посылавшимися с початками на остров Делос с далекой родины гипербореев{422}.
