Василий Смирнов - Крымское ханство XIII—XV вв.
За всем тем, однако же, остается неясным, почему имя Герай сделалось фамильным добавочным прозвищем потомков Хаджи-Герая. Сам он, по-видимому, не имел в виду такого установления, хотя оно и приписывается ему народным преданием, ибо из восьми, а по иным свидетельствам — из двенадцати сыновей Хаджи-Герая один только Менглы носил этот придаток к своему имени, так что уже дети Менглы-Герая и последующие его потомки являются с вышеприведенным добавочным прозвищем. Турецкие историки, как мы видели, прямо отказываются объяснить причину такого, все же замечательного в своем роде, исторического факта. Тщетно было бы искать этого объяснения и в этимологическом значении имени Герай. Категорическое замечание г. Малиновского, или редакции, печатавшей труд его, что будто «название Гирей… значит на татарском языке "пастух"»[670], совершенно не основательно: в татарском языке нет такого слова с подобным значением, а источника, откуда г. Малиновский почерпнул свое толкование имени Герай, он не указывает.
Гаммер, ссылаясь на словарь Фергенги-Шуъури, утверждает, что Герай значит то же, что Хосроу, Кэй, Хакан, Фараон, Цезарь, Султан, т.е. попросту сказать — означает титул[671]. Но это — не объяснение, а простое сопоставление, и ничего не прибавляет к раскрытию основания, почему имя Герай получило такое важное значение. Из существующих лексиконов турецкого языка толкование слова находится только в словаре Ахмед-Вефык-паши. На странице 1043 этого словаря читаем следующее: «Герай, имя существительное, с кесрою, в монгольском же с двумя фатхами (выговаривается). Оно имеет смысл слов: "правильный, достойный, подобающий, истиннейший" и есть имя господствовавшей в Крыму династии Менглы-Герая, из рода Чингизова».
Это объяснение Ахмед-Вефыка есть также только предположительное его соображение, ибо оно не основано у него ни на каком этимологическом словопроизводстве. Оно замечательно лишь в том отношении, что автор его считает начало династии Гераев с Менглы-Герая, а не с его отца Хаджи-Герая. Такое воззрение, впрочем, встречается не у одного Ахмед-Вефыка. В основании его, надо думать, лежит тот же факт, который имеет соответствующее себе аналогическое явление в истории турецкой. Мы знаем, что главой племени, ставшего ядром разросшейся потом целой империи Оттоманской, был Эр-Тогруль, отец Османа, а между тем целая династия носит имя второго из них, а не первого. Поэтому, стало быть, остается теперь догадываться о побуждениях, которыми руководился Менглы, сын Хаджи-Герая, присвоивший прозвище Герай всем членам своего дома и удержавший это прозвище навсегда за своим потомством.
Оставляя в стороне этимологический вопрос о значении фамильного прозвания ханской династии, воцарившейся и утвердившейся в Крыму, мы однако же без особенного труда можем объяснить себе самый факт установления этого прозвания в смысле титула, как результат известных исторических обстоятельств.
И Хаджи-хан, и сын его Менглы могли совершенно случайно получить от нарекавших их добавочное имя Герай. Оно было облюбовано почему-то вторым из них и принято им, как отличительный династический титул, в числе других внешних знаков признания за ним и его домом господства над Крымским уделом бывшей Золотоордынской империи[672]. Но это могло состояться не прежде, чем Менглы-Гераю удалось локализовать свою власть в Крыму, утвердиться в совершенной независимости от прежнего общетатарского центра, хотя эта локализация и независимость нуждались в другой гарантии, опираясь на признание и покровительство со стороны другого, сильнейшего в то время соседнего государя — султана Османского.
К этому всю свою жизнь стремился Хаджи-хан, но достиг цели уже сын его Менглы, и то не без приключений, а потому он же учредил и особый титул для своей династии. Он выбрал для этого добавочное имя Герай, принадлежавшее ему одному из всех братьев, да еще отцу его, Хаджи-хану, которому первому принадлежит решимость довершить политический сепаратизм Крыма, и который немало поработал для осуществления этой заветной мечты своей, увековечившей его память в истории татарской.
Возникновение других, кроме Крымского, татарских государств, окончательно парализовало политическое значение главного центра, Золотой Орды, низведенной таким образом на один уровень с отложившимися уделами. Это обстоятельство, вместе с усилением возрождавшегося могущества русских, беспрерывно воевавших с прежними своими поработителями, в значительной степени облегчало задачу Хаджи-Герая совершенно обособить Крым под властью своего дома. Но территориальное положение Крымского полуострова и прилегавших к нему материковых земель было таково, что полное политическое обособление нового ханства было вообще немыслимо, а окончательное отложение от Золотой Орды в частности требовало еще некоторых усилий в течение известного времени. Отсюда выходило то, что Хаджи-Гераю надо было одновременно смотреть во все стороны, чтобы сохранить равновесие в своем довольно еще шатком положении. Это подтверждается и теми скудными историческими известиями, какие пока имеются о конце властвования Хаджи-Герая.
Давние связи его с Польшей питали в нем всегдашнее тяготение к ней и готовность в поддержке ее интересов. В переписке сына его Менглы-Герая с польскими властями не раз делаются ссылки на братство и приязнь, существовавшие между Хаджи-Гераем и королем Казимиром[673]. К этому располагала Хаджи-Герая также некоторая общность их стремлений к обеспечению целости своих владений от набегов татар Большой Орды и от заметного усиления России. Фактическое доказательство такой политики Хаджи-Герая мы видим в том, что он встретил и разбил Сейид-Ахмед-хана, шедшего из-за Волги опустошать Подолию[674].
Нет также ничего невероятного и в том, что Хаджи-Герай в угоду полякам обнаруживал расположение действовать, в случае надобности, заодно с ними против русских; но чтобы он заключил формальный договор с Польшей, по которому предоставлял ей право на завладение русской землей, это похоже на фабулу, несмотря на то что польские историки определенно указывают даже год, 867 = 1461, когда будто бы дана была Хаджи-Гераем грамота за золотой печатью, содержащая вышеозначенное уполномочие[675]. Сомнительность существования подобной грамоты явствует из того, что она выставляется лишь как подтверждение обещания, данного будто бы еще Токтамышем. Печальный конец Токта-мыша, без сомнения, достаточно должен был показать всю ненадежность подобного рода договоров с лицами, не представлявшими гарантии к их выполнению. Положение Хаджи-Герая, правда, было лучше, нежели Токтамыша, но все же оно не настолько было прочно и могущественно, чтобы он мог предъявлять какие-либо претензии на Русь, как на подданную ему страну, и предоставлять пользование своими на нее правами кому-нибудь другому, хоть бы, например, Польше.
Любопытно, что в русском переводе сочинения Сестренцевича-Богуша относительно вышеупомянутой грамоты в выносках сделано такое примечание: «Сей диплом я видел в Варшаве в 1772, в библиотеке Залуского»[676]. Между тем во французском подлиннике его «Histoire de la Tauride» этой заметки не находится ни в первом издании, предшествовавшем русскому переводу[677], ни во втором, пересмотренном и явившемся много лет спустя после этого перевода[678].
Наконец с духом подобной грамоты, если бы только она дана была Хаджи-Гераем, как-то не совсем согласуется последующее поведение его относительно русских. Сам же Сестренцевич-Богуш приводит тот факт, что в 1465 году Хаджи-Герай «оказал россиянам услугу, воспрепятствовав Кипчакскому хану перейти через Дон»[679], но только он этот поступок приписывает какому-то сантиментальному чувству миролюбия Хаджи-Герая и его рыцарской готовности «защищать своих соседей против турок (sic)»[680]. Без сомнения, Сестренцевич разумеет тут известный факт татарского нашествия, который записан и в наших летописях под тем же 1465 годом. Беда только в том, что наши летописные памятники, едва ли не впервые занесши на свои страницы имя Хаджи-Герая, названного тут Азигиреем, расходятся между собою касательно имени его противника, хана Большой Орды. Карамзин, на основании имевшихся у него источников, говорит, что к Москве тогда хотел идти царь Ахмат, повелитель Волжских Улусов[681]. А в Воскресенской летописи мы под 1465 годом читаем: «Того же лета поиде безбожный царь Махмут на Рускую землю с своею ордою и бысть на Дону; Божиею же милостию и его пречистые Матери прииде на него царь Азигирей, и би его, и орду взя, и начата воеватися промежь себе, и тако Бог избави Рускую землю от поганых»[682]. Равным образом в изложении событий татарской истории Малиновского, основывавшегося на документах Главного Архива в Москве, противник Хаджи-Герая также назван «новым Ордынским царем Магмутом, преемником Седи-Ахметовым»[683]. Точно такого имени мы не находим между тогдашними татарскими ханами, исключая имени сына Улу-Мухаммеда, царя Казанского, да и то в уменьшительной форме «Махмудек». При склонности наших летописцев к искажению чужестранных собственных имен можно бы было предполагать тут хана Ахмеда, сына Кючук-Мухаммеда, который незадолго перед стычкой 1465 года тщетно приступал к Переяславлю Рязанскому в 1460 году[684]и потом опять вскоре делал приступ к городу Алексину, в 1472 году: он является в наших летописях под именем Охмута Кичиахметевича, или Ахмата Кочиахметовича, или Ахмута Кочи Яхмутовича, или, наконец, просто Ахмута — в форме, самой близкой к имени Махмут. Но несколько позже, а именно под 1485 годом, мы опять встречаемся в летописи с Махмудом: «Того же лета, — читаем мы, — Ординской царь Махмут, Ахматов сын, с князем с Темирем иде изгоном на Мингирея… Той же Махмут приведе Муртазу и посади на царстве»[687]. Это был один из сыновей вышеупомянутого хана Ахмеда, подвизавшийся на поприще смут и междоусобий в союзе с братом своим, ханом Сейид-Ахмедом II.[688] Равным образом в договоре короля Сигизмунда с Менглы-Гераем, заключенном в 1513 году, король польский подтверждает свое обещание быть заодно против неприятелей хана, детей Ахметовых и Махмутовых, говоря: «A czto Bratu Naszomu Mendigireiu Саш пергуiateli Achmatevy a (sic) Machmutowy deti to i nam Nepryiateli byli, nam z Carem Mendigiryem na nich za odin»[689]. Если тут разумеются дети Махмуда, сгонявшего Менглы-Герая с престола, и если он не одно и то же лицо с Махмудом, с которым вел распрю Хаджи-Герай, то не слишком ли были молоды его дети, чтобы Менглы-Герай считал их опасными для себя противниками?
