Руслан Скрынников - Святители и власти
В Новгороде низложенного осифлянина Феодосия сменил Серапион, вскоре умерший, а затем Пимен Черный — инок Кирилло-Белозерского монастыря, постриженник заволжской Адриановой пустыни, сочувствовавший нестяжателям. Он был человеком практичным и цепким, умевшим приспособиться к любым политическим переменам, благодаря чему и сохранил свой сан на протяжении почти двадцати лет.
Среди духовных лиц наибольшим влиянием на царя пользовался Сильвестр — его учитель жизни. Фанатизм и экзальтация были самыми яркими чертами этого церковного деятеля. Придворному священнику являлись божественные видения, он слышал «небесные голоса». Свои видения, истинные и выдуманные, Сильвестр (по словам очевидцев) умело использовал, чтобы укротить «нечестивые нравы и буйство» питомца. Именно Сильвестр заронил в душу Ивана Грозного искру религиозного фанатизма, приучил к «молитвам прилежным к богу».
Почти все наставники и любимцы царя Ивана кончили жизнь на плахе или в ссылке. Едва ли не единственным исключением стал митрополит Макарий. Поссорившись с Сильвестром, Грозный наградил его нелестным прозвищем — поп-невежа. В митрополите Макарии царя привлекала его редкая образованность. Святитель был на пятьдесят лет старше Ивана и принадлежал к тому же поколению людей, что и отец царя. В судьбе родителей Грозного он сыграл какую-то особую роль, и все это не могло не сказаться на их взаимоотношениях. Макарий не побоялся поручить «исправление» церковных непорядков совсем молодому человеку, еще недавно поражавшему подданных своими неистовыми и безобразными выходками. Иван был увлечен новой ролью. Религиозное движение все больше захватывало его.
В марте 1553 года царь Иван тяжело занемог. Его кончины ждали со дня на день. Наследнику Ивана было несколько месяцев, и распоряжавшиеся во дворце бояре Захарьины — дядья младенца — готовились к тому, чтобы учредить регентство. Даже верные царю люди опасались возрождения в стране боярского правления. Выражая их настроения, Ф. Г. Адашев заявил, что целует крест наследнику, но не собирается служить боярам Захарьиным. Удельная княгиня Ефросинья пыталась использовать момент, чтобы усадить на трон сына Владимира. Удельные князья вызвали в Москву свои полки и с помощью родни и верных людей стали тайно перезывать бояр на службу. Много лет спустя Иван IV взялся за исправление старых летописей и составил рассказ о тайном заговоре против его власти и «мятеже» бояр в думе. Бояре якобы не захотели выполнить последнюю волю царя и отказались приносить присягу наследнику трона царевичу Дмитрию, «и бысть мятеж велик и шум и речи многия во всех боярех, а не хотят пеленичнику служити». Тенденциозность летописного рассказа заключалась не только в пристрастном изображении поведения членов Боярской думы, но и в полном умолчании о роли митрополита Макария. Глава церкви не подвергался опале и до последних дней пользовался исключительным уважением Грозного. Почему же в рассказе о событиях 1553 года имя Макария даже не было упомянуто? Это тем более удивительно, что по традиции умирающий государь поступал на попечение митрополита и духовенства, которые должны были позаботиться об устроении его души. По-видимому, болезнь царя была связана с обстоятельствами, о которых он не хотел вспоминать и о которых можно только догадываться.
Отец Ивана Василий III смертельно заболел во время охоты в окрестностях Волоколамска поздней осенью 1533 года. Не теряя времени, он велел отвезти себя в Иосифо-Волоколамский монастырь. Там государь усердно молился. После литургии больной покинул монастырь и направился в село Воробьево, куда к нему явились митрополит Даниил и несколько других иерархов. Еще будучи в Волоколамске, Василий III велел доверенному старцу Мисаилу Сукину приготовить чернеческое платье. По возвращении в Москву великий князь долго говорил с митрополитом и духовником Алексеем, «чтобы ему во иноческий образ облещиться, понеже бо давно мысль его предлежаше в чернечество». Из советников великий князь открыл свои намерения только сыну боярскому Ивану Шигоне Поджогину и дьяку Меньшому Путятину. Вскоре же Мисаил Сукин принес государю дары после тайного богослужения в Благовещенском соборе. Больной «тайно маслом свящался», «а не ведал того нихто». Прошло некоторое время, и Василий III «явственно свящался маслом». В присутствии некоторых бояр он «приим честные дары честно и прослезися, дару же и причестыя хлеб мало взем, и укропу же и кутьи и просфиры мало вкуси». Затем больному стало лучше, он призвал к себе игумена Троице-Сергиева монастыря Иоасафа и попросил его: «Помолися, отче, о земском строении и о сыне моем Иване и о моем согрешении: дал бог и великий чудотворец Сергий мне вашим молением и прошением сына Ивана… и вы молите бога… о Иване сыне и о моей жене-горлице, да чтоб еси, игумен, прочь не ездил, ни из города вон не выезжал». Простившись с женой и благословив трехлетнего наследника, государь еще раз напомнил, чтобы ему принесли чернеческое платье, и спросил, где игумен Кирилло-Белозерского монастыря, «понеже мысль его была преже того постричися у Пречистой в Кирилове монастыре». Кирилловского игумена в Москве не оказалось, и во дворец был призван троицкий игумен Иоасаф. Умирающий велел крестовому дьяку петь канон великомученицы Екатерины и «отходную повеле себе говорити».
Великий князь недаром пытался возможно дольше скрывать от бояр намерение постричься. Пострижение государя таило в себе огромный политический риск. В случае выздоровления монарх мог вернуться на трон лишь расстригой, что безусловно воспрещалось церковными правилами. Несмотря на напоминания Василия, с пострижением тянули до последнего дня. Наконец умирающий объявил о своем намерении в присутствии всей думы. Опекуны Андрей Старицкий, Воронцов и Шигона не только не одобрили замыслов государя, но и стали резко возражать ему: «Князь великий Владимер Киевский умре не в черньцех, не сподобилися праведного покоя? И иные великие князи не в черньцех преставилися, не с праведными ли обрели покой?» Некоторые из присутствующих возражали им, и «бысть промежи ими пря великая».
Митрополит Даниил попал в затруднительное положение, а умирающий продолжал настаивать на своем: «Исповедах есми, отче, тобе всю свою тайну, еже желаю чернечьства». Если верить церковному писателю (по-видимому, троицкому иноку), Василий в последней молитве вновь вспомнил имя Сергия: «Ублажаем тя, преподобно отче Сергие и чтем святую память твою». Не добившись послушания от душеприказчиков и бояр, государь обратился с последней просьбой к Даниилу: «Аще ли не дадут (бояре. — Р.С.) мене постричи, но на мертвого мене положи платие чернеческое, бе бо издавна желание мое».
Когда наступила агония и митрополит приблизился к постели монарха, князь Андрей Старицкий и Воронцов преградили ему путь и отступили лишь после того, как тот пригрозил им «неблагословением» в сем веке и в будущем. В момент, когда Василий «отхожаше», Даниил наконец постриг его, положил на него «переманатку и ряску, а манатии не бысть, зане же бо спешачи, несучи, выронили». Святители не могли сказать точно, постригли ли они еще живого монарха или его тело. Им пришлось положиться на слова Шигоны, верного слуги князя: «Как положили еваггелие на грудех, и виде Шигона дух его отшедш, аки дымец мал».
Бояре противились пострижению монарха, так как не желали создавать прецедент. Но их постигла неудача. После Василия III обычай пострижения стал наследственным в роду Калиты. Монахами закончили жизнь и Иван IV, и Федор Иванович, а после них — Борис Годунов. Все это надо иметь в виду при чтении повести о смертельной болезни Ивана IV в 1553 году. В повести слишком много недомолвок и искажений. Имя митрополита Макария в ней вовсе не фигурирует. Не связано ли это со стремлением обойти деликатный вопрос о пострижении умирающего монарха?
В день совещания с Боярской думой в 1533 году намерения Василия III похвалили лишь митрополит Даниил и опекун боярин М. Юрьев-Захарьин. Через двадцать лет у постели умирающего Ивана IV находились митрополит Макарий и опекуны Захарьины. Макарий не уступал в религиозном рвении Даниилу, а кроме того, он был заинтересован в том, чтобы прецедент 1533 года превратился в традицию. Бояре Захарьины придерживались тех же взглядов. Знаменитый регент Михаил Юрьев закончил жизнь старцем Мисаилом. Его брат Григорий, единственный из трех братьев, оставшийся в живых до времени болезни царя, также постригся в монастырь. (В 1533 году Захарьины еще играли сравнительно скромную роль в опекунском совете, а через двадцать лет распоряжались во дворце, решая дела от имени младенца-наследника.)
Летописец описал кончину Василия III как очевидец. Он не сказал того, что монарх не был тверд в своем решении и проявлял колебания до последнего момента. Лежа на смертном одре, умирающий настойчиво расспрашивал духовника Алексея: «Во обычаи ему (духовнику. — Р.С.) то дело, егда же разлучается душа от тела?» Бояре уговаривали великого князя отказаться от пострижения, и тот решил принять монашество в самый момент смерти — «разлучения души с телом». Когда же Алексей стал торопить с обрядом, умирающий унял его словами: «Видиши сам, что лежю болен, а в разуме своем; и егда станет душа от тела разлучатися, тогда ми и дары дай: смотри же мя разумно и береги».
