Древняя Греция. От Геракла до Перикла - Савельев Андрей Антонович
В пользу устного складывания канонической формы собранных воедино поэтических фрагментов говорит тот факт, что Гомер не упоминает о письменности (за исключением одного неясного фрагмента в «Илиаде», когда Главк рассказывает об неких «знаках», которые должны были погубить Беллерофонта). Греческие цари и герои, надо полагать, неграмотны. Именно поэтому они никак не могут вмешаться в тексты, которые озвучиваются аэдами и рапсодами. В то же время, письменные формы вполне могут быть элементами тайного знания. Ибо бесписьменный период мог касаться только населения греческих общин, но не мобильной части инородного (внеобщинного) слоя странствующих профессионалов, порожденных иными, увядающими или ушедшими в прошлое государствами, чей культурный уровень был значительно выше греческого.
Проблема различий в расстановке акцентов при записи и устном исполнении поэм, замеченная в постклассический период александрийскими учеными, говорит лишь об архаичности поэтической традиции, но вовсе не означает отсутствия писаных текстов, где общие правила произношения еще не утвердились или вовсе отсутствовали в силу того, что переводили на греческие диалекты древний эпос, в котором диалектного деления еще не было. Ко времени Платона импровизации в исполнении поэм сошли на нет. Как и в современной декламации, творчество переместилось в интонацию, темп, ритм – музыкальность речи исполнителя. Сегодня никому не придет в голову «поправлять» лучших поэтов. Как и заучивать их произведения на слух. Подобный подход сохраняется только у дилетантов. Отсюда мы можем предположить, что и в древности «канонизация» текстов была связана с их записью – все более точной и нивелирующей импровизации и местные пристрастия.
Имеется аналог греческой поэзии – индийские Веды, представляющие огромное собрание священных стихов, хранимых именно в устном предании в течение двух тысячелетий. Считается, что Веды, несмотря на доступность записей, передавались все это время из поколения в поколение в устной традиции, использующей мнемотехнические приемы. Разумно предполагать аналогичную традицию и у греков. С одной лишь разницей: поэмы не были достоянием жречества. Поэтому запись текста поэм вполне могла быть техническим подспорьем для рапсодов. Чем больше проводилось поэтических состязаний на бесчисленных греческих праздниках, тем более подготовленная публика внимала исполнителям. Именно эта публика и принимала решение о том, кто победил в соревновании и достоин вознаграждения. Тем самым рапсоды имели прямой интерес использовать уже хорошо знакомый публике текст и закреплять имевшие успех импровизации. Этим они отличались от аэдов (aoidos), представлявших публике свои собственные сочинения. Как и сегодня, популярность лучших поэтов прошлого намного превышает популярность авторов-исполнителей, «бардов». Или, по крайней мере, мы имеем дело с двумя разными видами искусства: исполнитель и поэт – две принципиально разные творческие профессии.
Различна и социальная функция: рапсоды – носители общегреческих ценностей, они выступают на общегреческих мероприятиях; аэды представляют местную традицию, могут быть только местными знаменитостями. Собственно, импровизация должна была становиться уделом аэдов, которым проще было реагировать на камерную аудиторию, подстраиваясь к ней, прославляя именно то, что желает данная аудитория (конкретная община, социальная группа, конкретный правитель).
Сказитель-аэд, перемещаясь из города в город, неизбежно бывал изобличен в распространении неверной информации, ославлен как лжец и терял слушателей. Унификация текста поэм неизбежно трансформировала местные предания, отказывая любому из них в подлинности и утверждая некую приемлемую для всех греков истину. Одиссей, выступая в роли сказителя, «нагромождал множество лжи (pseudea)». В целом искусство сказителя – это искусство лжи, выдумки бродяг, кормящихся этим. Ставшая нарицательной ложь критян – скорее всего, связана именно с ранними профессиональными качествами странствующих исполнителей, которые первоначально несли грекам чужую традицию и чужие мифы, но постепенно подстроились под аудиторию, превращая чужих для греков героев и богов в своих. Способность к чтению и письму могла быть залогом их успешности в отражении местной традиции, а затем – и в создании общегреческой.
О том, что узкопрофессиональная письменная традиция существовала и могла иметь хождение в ареале расселения греков, говорят критские таблички, написанные линейным письмом Б, воспроизводящим греческий язык. Орфография оставалась прежней – возникшей до завоевания Крита ахейцами, а потому плохо подходила к воспроизведению греческого языка (например, слоги pa; pha; ba передавались знаком ‡). Тем не менее, иной письменности в ту пору не существовало, и ею пользовалась каста писцов. Считается, что линейное письмо Б было забыто сразу после завоевания Крита дорийцами, а греческий алфавит возник в VIII в. до н. э. на базе финикийского письма.
Тем не менее, в отсутствие дворцовых записей и обслуживания письмом делового оборота, линейное письмо Б вполне могло сохраниться именно для записи греческих мифологических сюжетов. И это соответствовало «социальному заказу», который выражался в страсти греков к запоминанию. Отсутствие записанных образцов с ранними вариантами поэм объясняется тем, что они просто утратили значение и не сохранялись. Их место заняли «канонические», устоявшиеся и согласованные с рассказами очевидцев варианты, которые и дошли до нашего времени.
Греческая культура рождена страстью к истине, которая открывается вовсе не в индивидуальном творчестве, а именно в запоминании. Не случайно матерью Муз является Мнемосина (Mnemosyne, Память), а истина, a-leth-a – это незабываемое, (let– забывать, mne-помнить). Способность к запоминанию в архаической традиции связывается именно с поэтическим запоминанием, заучиванием текстов поэм, отражающих истинную мифологию, героический эпос, длинные перечни героев, кораблей, побед в поединках, генеалогий.
Сложившийся «канонический» текст уже невозможно было изменить. Попытка вставить в «Каталог кораблей» две строки про 12 саламинских кораблей Аякса, примкнувших к афинской эскадре, была воспринята греками чуть ли ни как святотатство. Но в рамках местной традиции подобные расхождения вполне могли существовать в виде отдельных сказаний.
Миф становится вымыслом только там, где он перестает восприниматься как живая традиция. Пока миф животрепещет, он не является вымыслом, а предполагает психические состояния, позволяющие переживать историю как реальность, происходящую в данный момент. Миф – это коллективное самовыражение общества, которое складывает это общество в признании мифического сюжета как истинного. Причем, у этого сюжета может быть множество интерпретаций, включая возникновение новых персонажей, заимствованных из параллельной мифологии других народов, а также воображаемые философские смыслы, но не может быть отрицания реальности мифа, которое разрушило бы общество. Посягательство на эту реальность в устойчивом обществе предполагает жестокие преследования.
Эпос отражает миф, скрывая исторический контекст. Ошибаются те, кто полагает, что миф имеет обособленное значение: история происходит отдельно, а мифические истории к ней не имеют никакого отношения. Реальность мифа не приоритетна по отношению к жизни, а лишь представляет ее в форме, способной пережить века. Преображение реальных событий в мифе – только «техническая» операция, которая может быть обращена вспять, и тем самым может вскрыть пласт реальности, послужившей основой для мифического сюжета.
Вытеснение (точнее, оттеснение) местных мифологических традиций панэллинской становится возможным в результате столкновения разноречивых трактовок и кристаллизации общего смысла. Преимущество получают нейтральные трактовки, переносящие сюжеты мифов за пределы известного грекам мира и переоценивающие топонимы Эллады как получившие производные от удаленных мифологических объектов. Стикс, вытекающий из Аида – мифический аналог конкретного Стикса, о котором греки других местностей могли ничего не знать, но внимать местному мифу как некоему новому откровению, принесенному поэтами. Стикс мифический занимал свое место в общеэллинской культуре, а Стикс реальный получал статус эпифеномена – земного аналога мифического образа, в чем-то сходного с ним.
