Сергей Сергеев-Ценский - Сливы, вишни, черешни
- Ка-кой цинк ты назвал?
- Хлористый... Тридцать пять граммов, - понимаешь? Одного тридцать пять, другого, третьего, - уж забыл чего, - и ведь как действует!.. Хлористый цинк этот, его года на два хватает... А тут есть у нас Коротков Евсей, тоже плотник, теперь уж он дюже старый, - тоже вот, как с вами, вместе работали... Идем с работы, - а он же старый, - ворчит мне в ухо: "Ты, грит, лектрическим светом занимаешься, а над просветами должей меня провозился!.." А он - подслепый: раз сумерклось, - шабаш, - вроде куриная слепота у него... А зле дома его - яма: для столба телефонного выкопана или так зачем... Вот я иду с ним да на яму эту потрафляю... А он, знай, свое: "Ты же, говорит, и когда пьешь, примерно, так ты же пей с толком... Я, говорит, и сам всю жизнь пью, а только я пьяный никогда ще не валялся!" И только это выговорил, - в яму!.. А тут жена его зле дому... "Бери, говорю, мужа свово, должно, крепко-дюже пьяный!" Ух, он же тогда и расшибся!.. Пришлось нам его с бабой на себе тащить... Ден пять пролежал, - с места не вставал...
- А ты же хотел насчет черешни своей, - грустно напомнил ему Лука, все еще дуя на свой палец, укушенный полуосою.
- Ну, а я ж тебе о чем же? - удивился Алексей. - И я же тебе об Петьке Рыбасове... Он, Петька, мальчишка уважительный очень был... Куда его послать, что принесть, это он сбегает, слова не говоря... И собой ничего был... Так ему уж годов двенадцать, должно, сполнилось... Корпус справный, и с лица тоже... Или уж я привык к нему? Да нет, безобразным никто не звал... Только шишка с орех, - вроде как кила, - желвак такой на шее... С орех волоцкий. Ну желвак и желвак, - пусть... Что ему, замуж выходить? А мать же его, мальчишки этого, в больницу служить поступила, а как белый халат надела, - отступись, не подходи! "Ти-ти-ти, ти-ти-ти, - так и поет щеглом. Операцию, операцию!.." А у ней же еще двое ребят, - ну, те девчонки... А я ей даже говорю: "Кабы прежнее время, я бы его к себе по плотницкому делу взял..." Ну, конечно, теперь уж не возьму, - теперь учеников брать не полагается, а откуда мастера новые возьмутся, как мы, старики, подохнем, этого нам не говорят... Опе-ра-ци-ю!.. Дюже крепко умна стала! "Ти-ти-ти, ти-ти-ти..." А черешню, ее у нас скворцы одолевают... Чуть они поспевать, тут и скворцы поспели... Чем свет прилетят стаей, - в пять минут всю дерево оболванят, - только косточки одни болтаются, а листья все одно кровью попрысканы... Тут уж не зевай, - чем свет выходи, смотри... А у меня ж сорт был крупный, красивый, называемое "бычье сердце"... Стемна красная... Вот я четвертого дня чем свет встал, смотрю, а на черешне вместо скворцов Петька Рыбасов сидит. Тут в картуз рвет-поспешает, тут трудится!.. Я ему: "Ты же, стервец этакий!.. А ну-ка, слазь!.. А ну-ка я тебя ремнем!.." Слез он, сам мне картуз протягивает: "Дяденька Алексей! Дяденька Алексей!.." Одним словом, отмолился... А я ему: "Ты бы, говорю, у меня попросил лучше: Дяденька Алексей! Дай черешни!.. - Я бы тебе, слова не говоря, дал... А теперь, раз ты такой воришка оказался, то и картуза ты не получишь!" Ну, он пошел, и так что день целый мне на глаза не попадался. На другой день является: "Картуз дай!" - На тебе картуз! - Отдаю, ни слова не говоря... А он шишку свою рукой трогает: "Меня, говорит, нонче резать в больнице будут..." - Ну что же, говорю, пущай, ежель мать твоя стала такая крепко умная... - "А ты же мне, говорит, обещал черешен дать, ежель я попрошу... Я, говорит, рвал, действительно, а съесть я ни одной не поспел". - А я ему на это, конечно: - А ремня не хочешь? Ишь ты, черешней ему! А за вухи к матери отведу, - не хочешь?.. Ты же мне, лазявши, две ветки обломал, дерево попортил!.. - Ну, он пошел, а сам невеселый... А у нас тут старых докторов-то их не осталось, - все пошла молодежь, неуки... Эх, доктор был раньше Молчанов, - вот кого одобряли! Бывалыча, куда бы ни позвали, хоть к бедному, хоть к богатому, - без сороковки из дому не выходил... Войдет в дом, - он сначала сороковку из кармана на стол... Нальет, выпьет, аж потом только глазами лупает: "Где больной? Давайте его сюда!.." Вот раз так-то его позвали, - пришел, выпил сороковку... "Давайте больного!" Говорят: - К больному подойтить надо... Он тоже вот так-то, как вы, - пил-пил, да теперь трое суток сидит не разгибается... Только молоком его поим... - Подходит доктор Молчанов: "Что-о, брат! Залил в печенку?.. Теперь же у тебя кишка, как бумага папиросная... Ни боже мой, тебе такого кусочка хлебца нельзя!.. На-ка, вот пилюльку одну проглоти: сам такие от пьянства принимаю..." Проглотил малый, - и что же ты скажешь? На наших глазах разгибаться стал!.. Эх, до чего же был доктор знаменитый!.. А эти теперь что?.. Мальчишка пошел вроде бы пустяк сделать, а его там зарезали: жилу какую-то сонную перерезали, - кровь и пошла винтом!.. Туды-сюды, метались, как кошки, а мальчишка кровью истек!.. Как я про это услышал вчера, пришел, - у меня на глазах аж слезы... Что же это вышло, - до чего же я-то зверь стал, что раз мальчишка у меня перед смертью черешни попросил, а я ему взял да не дал!.. Сущий я после этого азият стал! Перед смертью мальчишка, а я ему чепухи пожалел! Вот посмотрел я на ту черешню тогда да говорю жинке еврей: "Когда такое дело, - вынеси мне пилу двухручную, я ее сейчас долой!.. Полное право имею, раз она в моем дворе, а чтобы мне через нее зверем быть, да чтобы воров через нее делать, - не надо... Другой бы и не хотел, да у него нет возможности, понимаешь? Терпенья к ягоде нет!.. Давай, жинка, ее лучше от греха спилим!.." Ну, баба моя было на дыбошки. А я ей кричу: "Хочешь живая остаться, бери за тот край, пили!.. Пили, а то изуродую!" Ну, она после этого пилу бросила да бежать!.. Я уж тогда этой плотницкой своей спилил ее, ягоды обобрал, топором ее порубал, в кучку склал, - нехай сохнет, - осенью спалим... Жинка ругается, а я ей одно свое: "Когда раз народ такой округ нас живет, что без того он не может, чтоб на черешню не залезть!.. Глазки у него маленькие, а он весь свет норовит обворовать-ограбить!.. Зле такого народу живешь, напоказ ничем как есть не выставляйся, а подальше ховай!.." И когда ж у нас те воры переведутся?.. Будет у нас когда такое время?..
Алексей приподнял кепку и почесал лоб, потом поднялся и сам.
Кончился обеденный отдых, - нужно было снова начинать выстругивать филенки для дверей.
Максим, наскоро разрезав пополам еще двух ос, сложил свой ножичек, вздохнул и сказал задумчиво:
- Али пойтить опростаться?
И когда он вышел из двери балагана, а за ним заковылял Лука на деревяшке, Алексей внимательно поглядел на ящик новых трехдюймовых гвоздей, стоящий под верстаком, потом еще внимательнее на сквозящие стены балагана, кашлянул и, решительно запустив правую руку в ящик, набрал гвоздей сколько могла держать рука и, отвернув фартук справа, проворно высыпал их в карман широких штанов... Потом он зевнул, еще раз оглядел обшивку балагана и, не желая терять ни секунды, запустил в ящик левую руку, отвернул левую полу фартука и уверенно высыпал гвозди в левый карман.
Крым, Алушта.
Сентябрь 28 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Сливы, вишни, черешни. Впервые напечатано в "Красной нови" № 11 за 1928 год. Вошло в сборники "Поэт и поэтесса" ("Федерация", Москва, 1930), "Маяк в тумане" ("Советский писатель", Москва, 1935). В собрание сочинений С.Н.Сергеева-Ценского включается впервые. Печатается по тексту "Маяка в тумане".
H.M.Любимов
