Анатолий Иванов - Венедикт Ерофеев вблизи и издалече
Анатолий Иванов - Венедикт Ерофеев вблизи и издалече краткое содержание
Анатолий Иванов
•
Венедикт Ерофеев вблизи и издалече
Имя Венички Ерофеева, автора похмельного транзита «Москва-Петушки», невольно настраивает на особый лад. Ждешь чего-нибудь этакого экстравагантного, не-пур-ля-дамного, утонченно-алкашного, байку какую-нибудь там или хохму. Ладно, ладно, пусть так… Не буду зря томить читателя: «На вот, возьми ее скорей…»
Однажды мне довелось слышать из его уст такую историю. Как-то, жительствуя в городе Владимире-на-Клязьме, Ерофеев присутствовал на одной лекции. То ли была она посвящена поэзии, то ли музыке, то ли тому и другому вместе. И лектор возьми да спроси: кто автор известного романса «Уймитесь, волнения страсти!»? Аудитория, натурально, ответила молчанием. И лишь Веня, проявив эрудицию и осведомленность, выкрикнул из публики: «Кукольник…» Раздался смех, потому как многие из присутствующих никогда не слыхали про такого поэта — Нестора Кукольника — и расценили реплику как дурашливую выходку. Далее лекция шла своим чередом, пока в дверях не появился страж правопорядка и не вывел под белы руки «знатока» из зала. (Дело в том, что местная милиция сбилась с ног, разыскивая смутьяна Ерофеева, и наконец-то именно здесь, на лекции, заловила.) Публика же осталась пребывать в недоумении. Неужто из-за какого-то «кукольника» человека арестовали?.. Может, так оно и было. Однако, по здравом размышлении, история эта — байка чистейшей воды. Впрочем, наверняка на конкретной подкладке. Конечно же, имела место и лекция, и вопрос с этим пресловутым Кукольником. Были у Ерофеева в ту пору и нелады с местными властями, когда он скрывался, находясь на положении персоны нон грата («У меня нет адресов, у меня только явки»). Остальное: соединённость этих реалий в анекдотический случай, думается, плод писательской фантазии. Как бы еще один эпизод из похождений его соименника «Венички Ерофеева», не включенный в «Москва-Петушки».
Вообще говоря, Веня наплодил уйму легенд, «дез» и апокрифов о себе, пестовал их и множил. Всяческого дуракаваляния и фуфлогонства в его изустных высказываниях хоть отбавляй. Меж тем стараниями апостолов — его приятелей и почитателей — это «Евангелие от Ерофеева» получило широкое хождение. И не завидую тем, кто возьмется за подлинное, немифологизированное жизнеописание Венедикта Васильевича Ерофеева. Отделить истинность от театрализации жизни непросто. Каков он настоящий, видимо, до конца не знает никто. И уж подавно не претендую на это я, находившийся за пределами мифического пространства, не принимавший участия в его похождениях, в пьянственных и интеллектуальных пиршествах и — более того — не подходивший к нему на близкое расстояние.
Тем не менее… Со своего шестка, исходя из наших с Ерофеевым приватных встреч, происходивших от случая к случаю, беру на себя смелость поделиться собственными наблюдениями и умозаключениями. Смею надеяться, что и подобная малость приближает нас к моменту истины.
* * *Как произошло наше знакомство…
Где-то в конце семидесятых от своего приятеля по работе я впервые услыхал про некоего Ерофеева — автора потрясающе гениальной вещи «Москва-Петушки», изданной за границей, и что он, де, изъявил желание познакомиться со мной. «А что за книга-то? О чем?» — «Это… Об алкоголике, который едет на электричке». — «А-а-а… Очень интересно. А на какой предмет встреча высоких сторон?» «Поэзия». (От моего коллеги Ерофеев был наслышан о моем увлечении серебряным веком, о библиофильском собрании и хотел бы на эту тему покалякать.)
С его стороны было несколько попыток, которые все время срывались. Мне передавали, что всякий раз мой потенциальный гость напивался до положения риз — так что добраться до меня уже не имел возможности. Признаться, меня это скорее удивляло, нежели огорчало. Подумаешь, сочинитель какого-то неведомого мне «забугорного» шедевра! Подобные издания современников меня не слишком-то интересовали.
Но, как говорится, когда гора не идет к Магомету… Однажды (по-видимому, это было в 80-м или 81-м году) приятель притащил от этого самого Ерофеева ворох старых газет, посвященных смерти Маяковского (ему их кто-то презентовал). К ним прилагался перечень книг, за которые тот якобы согласен расстаться с этой пачкой. Для истории, вероятно, будет нелишне огласить весь список (благо, чудом сохранившийся листок с автографом под рукой). Итак: «Нужны: (бол. серия) „Русские поэты 80-90-х гг.“, „Русские поэты 20-30-х гг.“, Плещеев, Н. Щербина, Я. Полонский, Ап. Григорьев, „Русская стихотворная пародия“, „Русская баллада“, К. Рылеев, Э. Багрицкий (мал.), Макс. Волошин».
Небольшое пояснение: в ту пору «Большая серия» «Библиотеки поэта» была в явном фаворе у коллекционеров-книжников и считалась дефицитом. И вот (был, помнится, метельный вечер) я с томом «Русской стихотворной пародии» заявился в дом на Флотской. Представьте себе вариант картины Репина «Не ждали». Хозяин квартиры лежал в постели (грипп). Своим обличьем, как мне показалось спервоначалу, смахивал на ковбоя из «Великолепной семерки» или на русоволосого добра молодца из русских сказок. Но не сурового воителя, а как бы расслабленного. Не поверженного — о нет! — благодушного, что ли.
Касательно нашей книжной негоции болящий был предельно краток: «Заметано». И тут же — что меня немало подивило (человек все-таки с температурой): «А может, в винный сгонять? Со знакомством, а?..»
* * *С тех пор началось наше с Ерофеевым более-менее регулярное общение на книжной почве. В частности, оно зафиксировано в дарственной надписи на машинописном экземпляре «Петушков» с авторской правкой. Инскрипт гласит: «Анатолию Иванову от автора в знак устоявшейся приязни. Вен. Ероф. 2/III 82».
Еще более царским был другой подарок. Среди прочего говорили мы о Саше Черном — моем давнем увлечении, и, возможно, именно этими разговорами было навеяно мини-эссе, сочиненное Веней во время бессонницы. Это своего рода экзерсисы о моем кумире, а заодно о «славных серебряно-вековых ребятишках», любимых им «без памяти и по уши». С такой беспардонной и панибратской нежностью вряд ли кто писал о поэтах декаданса: «С башни Вяч. Иванова не высморкаешься, на трюмо Мирры Лохвицкой не поблюешь <…> Глядя на вещи, Рукавишников почесывает пузо, Кузмин — переносицу, Клюев чешет в затылке, Маяковский — в мошонке. У Саши Черного тоже свой собственный зуд — но зуд подвздошный — приготовление к звучной и точно адресованной харкотине».
Эта вещица, написанная как бы между прочим, свидетельствовала, что уникальный дар Ерофеева как писателя отнюдь не иссяк.
Иной раз в беседе Веничка разражался совершенно неподражаемыми эскападами по адресу своих любимцев — Северянина, допустим, или Гиппиус. Но все попытки склонить его к тому, чтобы он закрепил эти импровизации на бумаге, оказывались тщетными. Никогда не писал по заказу. Видимо, в душе его срабатывал какой-то внутренний протест. Оправдывать ожидания — не в его характере. Должно быть, потому так и не была дописана «Фанни Каплан», что доброжелатели (каюсь, и я в их числе) периодически допекали Веничку: «на какой стадии? когда? скоро ли завершишь?» По крайней мере, это одна из причин.
Другая: исключительная писательская требовательность к своим писаниям. Помню, он должен был ответить на вопросы «Континента». Всего-то и делов! Обычно подобный эксклюзив делается «одной левой». Однако на мое замечание такого рода Веня возразил чисто по-ерофеевски: «Я так просто не могу — мне ведь надо с в. бонами».
Прошу прощения за непотребное словцо. Ерофеев не был матерщинником в обычном понимании — у кого непечатная брань слетает с языка механически. Пользовался ненормативной лексикой в разговоре не так уж часто и всегда осознанно, подчеркнуто — в качестве некоего интеллектуального декохта.
Но вот употребление непотребных выражений в письменной речи меня, признаюсь, коробило. Русская словесность издревле (по крайней мере до недавнего времени) чуралась заборной нецензурщины, блюдя как зеницу ока чистоту языка. В крайнем случае всегда ведь можно подыскать эвфемизмы, не так ли?
«Не всегда, — возразил Веня, — бывают ситуации, когда никакие паллиативы невозможны». И в качестве примера поведал мне притчу — историю, имевшую место быть с его другом В. Тихоновым.
Тому довелось как-то заниматься противопожарной профилактикой. Все лето они пропитывали деревянные срубы специальным раствором — «от возгорания». Наконец приехало начальство с проверкой. И вот Тихонову предстояло перед комиссией продемонстрировать эффективность пропитки. Взял клок пакли, окунул ее в спецраствор, и, не ожидая подвоха, «с довольством тайным на челе», поднес горящую спичку… Пакля, будто облитая бензином, мгновенно вспыхнула.
— «…………..!»
Да, именно эти слова вырвались из уст опешившего «поджигателя». Нельзя не согласиться, что парламентские выражения не в силах были бы передать всю меру изумления, обиду и горечь, ибо вся работа пошла насмарку, псу под хвост.
