Анатолий Иванов - Венедикт Ерофеев вблизи и издалече
При всем при том Веня, похоже, тяготился одиночеством. Круг общения: бесчисленные визитеры — будь то примитивные состаканники либо высоколобые конфиденты — все они, земные человеки, люди от мира сего, были ему чем-то любопытны и необходимы.
И все же, думается, никто на свете не был допущен в святая святых, посвящен в тайное тайных. В этом смысле на редкость точно озаглавлена последняя книга Вен. Ерофеева, на обложку которой вынесена его потаенная запись: «Оставьте мою душу в покое».
Нет, никогда он не был ясен. Ни вблизи, ни — тем более — издалече.
В эпоху смуты и слома бытия невольно обращаешься мысленно к сакральным теням прошлого, к былым кумирам. Венедикт Ерофеев ведь из их числа. Как бы он, провидец, предъявлявший власти и народу самый высокий нравственный императив, как бы он, доживи до нынешнего дня, отозвался о нашей безумной езде в незнаемое?
…Мчит обшарпанная, катастрофическая российская электричка. Окна выбиты, сиденья ободраны, разворованы, одни железные каркасы торчат. Мелькают и остаются позади вымороченные станции под названием «Путч», «Приватизация», «Расстрел парламента», «Чечня»… Что сулит этот безудержный и сумасшедший полет? «Русь, куда несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа».
* * *Эк куда меня занесло! Назад, читатель, — в 1985 год. Год конца застоя, едва не ставший для Ерофеева последним. Беда пришла, как и свойственно ей, нежданно: внезапно обнаружил у себя смертельный недуг (рак горла). Собственно, почему нежданно? Помните исполненную панического ужаса сцену в конце книги и фразу, выделенную курсивом: «Они вонзили мне шило в самое горло…» Ведь это было написано еще в 1969 году! Стало быть, он уже тогда знал…
И все же судьба оказалась милостива к Веничке, подарив ему еще пять лет жизни. Правда, о благополучном физическом состоянии не приходится говорить. Прежде всего он потерял голос — свой великолепный баритон. На первых порах объяснялся с окружающими посредством записок. Одну из них, относящуюся, по-видимому, к середине 1986 года, я сохранил. Произнесенное мною, естественно, рассеялось в воздухе, забылось, а Веничкины фразы, написанные карандашом, вот они: «Сейчас с такого похмелья, что с трудом добрался до дверей», «А в Париж только на месяц… Сразу 2 вызова: из филфака Парижского университета, из главного онкологич. центра Сорбонны».
Да, именно тогда Ерофеевым было получено приглашение из Франции на лечение. Обещали восстановить голос. Веня продемонстрировал мне формуляр, выданный в ОВИРе, который ему предстояло заполнить. Там, в частности, имелся такой пункт: «Приглашающая сторона, в случае смерти за границей выезжающего, гарантирует транспортировку трупа домой за свой счет». Не правда ли, веселенькая перспектива? Веня, давясь от смеха, тыкал пальцем в эту, цинично сформулированную формальность.
Вот еще несколько фраз, касающихся Парижа: «Бормотуха дешевле трамвайного билета. Дорогие вина очень дороги. А бормотуха дешевле». И еще: о тамошних соотечественниках, Веничкиных знакомцах: «Больше, чем в Москве (я подсчитывал)».
Зря подсчитывал. Поездка, увы, сорвалась. В те годы выезд за границу был сопряжен с памятными всем сложностями. Возможно, прояви Веня известную настойчивость, подключи влиятельных знакомых, бюрократические препоны удалось бы преодолеть. Но…
Чего нет, того нет. Никогда его нельзя было отнести к борцам, к деятельным натурам (даже когда он не был смертельно болен). Принципиально занимал позицию стороннего наблюдателя, комментатора и критика, не вмешивающегося в общественный процесс, в реальную борьбу. «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!» — эти булгаковские слова как нельзя лучше выражают его жизненное кредо.
* * *В конечном счете так и произошло. Вдруг Вен. Ерофеев всем понадобился редакциям, театральным студиям, телевизионщикам… Слава стояла в передней: посыпались просьбы, предложения, каждый день звонки, аудиенции… Суета эта, надо полагать, льстила Веничке, хотя и продолжал он отпускать по этому поводу шуточки и колкости: «Моя хлопотливая и суматошная должность тунеядца».
Свистопляска вокруг Ерофеева подчас смахивала на фарс. Советская действительность, соприкоснувшись с рафинированным ерофеевским выпендрежем, способна была выкинуть неожиданные антраша. Вот одно из них, коему я был свидетель.
Начало 1989-го. Еще в полном разгаре перестроечный ажиотаж вокруг выставок, спектаклей, выступлений. Экспериментальный театр Вяч. Спесивцева быстрехонько сварганил из «Петушков» постановку. На спектакль была приглашена местная номенклатура. Цель вполне прозрачна: аппаратчики, потрясенные оригинальностью текстов и новаторством режиссуры, растрогаются и, глядишь, отвалят новорожденному театру субсидишко. И что же? Примерно половину первого акта райкомовцы недоуменно взирали на бесовское действо, разворачивающееся на сцене. И подлинно: не сходят ли они с ума? Во вверенном им Доме культуры творилось нечто несусветное: какая-то пьянь во всеуслышание несла антисоветчину, заборный мат-перемат… И вот тут-то публике и довелось лицезреть прелюбопытнейшую картину. Дружно, словно по команде, поднялся целый ряд — фракция оскорбленных номенклатурщиков покидала зал. А вслед им со сцены главный герой, забулдыга, метал громы и молнии, выкликая по ходу пьесы горьковское: «Вам, гагарам, недоступно…» Такое нарочно не придумаешь.
Насколько мне известно, Ерофеев не жаловал эту постановку, так и не удостоил ее своим посещением. Однако рассказ о представлении, поставленном самой жизнью, выслушал с живейшим интересом.
Апофеозом долгожданного признания можно считать «творческий вечер писателя Венедикта Ерофеева», устроенный в связи с его 50-летием 21 октября 1988 года в Доме архитектора. Было даже некое подобие столпотворения. В фойе толклись искатели пригласительного билетика. То есть наблюдалось то, что обычно имело место в элитарных, заповедных местах с рокошными «грибоедовскими» ресторанами (ЦДЛ, ВТО, ЦДРИ и т. п.), куда вхожи были только свои, посвященные. Ба, знакомые все лица! Вот прошествовал мимо билетера долговязый пародист Александр Иванов. Прокатился колобком милейший Михаил Жванецкий. Стоп! Куда? Кто таков? — На пути Ерофеева вырос цербер. На миг возникла немая сцена. Веня застыл как вкопанный перед неожиданным препятствием, всем своим видом являя недоумение. И в тот же миг рядом замельтешила, закудахтала свита: «Вы что, не видите?! Виновник торжества… Как же так — вечер без юбиляра! Да ведь это же сам Ерофеев…» Недоразумение разъяснилось. То был чуть ли не первый выход Ерофеева в высший свет. Своего рода смотрины, устроенные истеблишментом.
* * *Я не сказал, что впоследствии общение с Веней несколько упростилось. Ему достали говорильный аппарат на батарейках. Спервоначалу было жутковато слышать «механический» голос робота.
Правда, Веничкина интонация сохранилась. Более того: ему хотелось быть не только слушателем, но во что бы то ни стало участником разговора. Серчал, стучал рукой, чтобы привлечь внимание собеседников, которые, увлекшись, мешали ему вставить реплику.
Признаться, по-настоящему я так и не свыкся с новой манерой общения. Тяготили мучительные паузы, невнятность, возникавшая, когда батарейки «садились». Кроме того, участились периоды обострения болезни. Помню Ерофеева удрученного, только что выкарабкавшегося из тяжелейшего состояния. С трудом узнал его. Обычно крайне аккуратный, опрятный, он на сей раз был полуодет, небрит, физиономия как-то перекошена. Какое уж там общение! Стремясь как-то отвлечь его, я заговорил о своих разысканиях для комментария к Саше Черному. К примеру: кому бы могли принадлежать слова: «Покойся, милый прах, до радостного утра»? Веня что-то загудел. Разобрав в этом невнятном хаосе «Карамзин», я тут же взял с полки том в «Библиотеке поэта» и начал на всякий случай листать. Господи Боже мой! Ведь это, оказывается, однострочная эпитафия. Смотри! — И тут же радостно «забулькало» в аппарате: «Ну я же говорил — эпитафия». Он явно был доволен своим всезнайством: мгновенно изменился, будто посветлел лицом, живой проблеск появился во взгляде.
Была еще одна встреча, последняя, — где-то в ноябре 1989-го, оставившая почему-то неприятный осадок. Вокруг Ерофеева собрался синклит наперсников и слушателей. Воистину пир Платона! Бронзовея на глазах, мудрец изрекал, причем в основном хулу. Ученики внимали. Мне захотелось смыться.
Правда, был еще один блицвизит. Через пару дней заскочил к нему затем, чтобы подарить только что вышедшую книгу Гершензона. Веничка всегда по-детски радовался таким подаркам. С явным удовольствием сообщил, что через несколько дней отбывает в Абрамцево. Берет с собой все заготовки, записные книжки: «Может, попишу». Изобилие гостей и визитеров явно не способствовало писательству. Недаром однажды он в чисто ерофеевском духе заметил: «Т. е. виною молчания еще и постоянное отсутствие одиночества: стены закрытых кабин мужских туалетов исписаны все, снизу доверху, в открытых — ни строчки».
