Александра Толстая - Дочь
Захожу во время обхода в палату сыпнотифозных. Около умывальника стоит очень слабый выздоравливающий больной. В глубине палатки кричит, ругается в бреду сыпнотифозный армянин. Не успела я подойти, как он, как кошка, с быстротой молнии вскочил, перелетел через две-три кровати, бросился к умывальнику, схватил бутылку сулемы и размахнулся над головой слабого больного. Он убил бы его, но я успела схватить армянина за руку сзади, бутылка скользнула по черепу больного, слегка его задев... Армянин бросился на меня, повалил меня на пол, схватил за горло и стал душить. Борясь, мы покатились по полу и завалили собою дверь. Руки больного стальными клещами сдавили мне горло... В дверь ломился дежурный санитар... Но открыть дверь он не мог. Каким-то образом мне удалось откатить армянина от дверей. В палату ворвались два санитара, схватили армянина, надели на него смирительную рубашку.
Все дрожало во мне, когда я пришла с дежурства в столовую...
А через несколько дней после кризиса, когда армянин был уже в полном сознании, он виновато мне улыбнулся, когда я вошла в палату. "Как же это ты задушить меня хотел?" - спросила я его шутя. Он был смущен: "Прости меня, сестрица, видит Бог, не помню ничего... Коли в памяти был бы, никогда такого не сделал бы".
Фельдшерицы не любили и не умели ухаживать за ранеными. От одной нашей фельдшерицы мне пришлось принять одного пластуна*, раненного в голову. Пучки серого мозга торчали на бритой голове... У него были пролежни величиной с чайное блюдце, матрац промок, от его кровати шло страшное зловоние. Он был совершенно невменяемый, ничего не понимал и только помнил свою жену Марусю и называл меня ее именем: "Маруся, попить дай! Маруся, ноги потри, болят". Его пришлось эвакуировать, и по дороге он умер.
* * *
К нам часто заходил бравый терский казак-сотник. Небольшого роста, нос с горбинкой, с черной бородкой клином. Смуглое лицо его утопало в громадной мохнатой пап?хе с белым верхом. Черная черкеска с газырями казалась мне слишком длинной по его росту. Сотник часто захаживал к нам. Молодежь, месяцами оторванная от женского общества, естественно, льнула к нам, но Полнер не поощрял визиты офицеров к сестрам, брюзжал что-то себе под нос и не особенно был любезен с гостями.
Один раз прискакал в отряд сотник. Смотрю: конь под ним - картина.
Спешился сотник.
- Нравится вам мой новый конь? Только что купил, араб кровный...
- Хорош! А в езде как?
- Смотрите. - Вскочил сотник в седло прямо с земли, проскакал по лощине, вернулся. - Ну, что скажете, сестра?
- Хорошо, - говорю. - Я и не знала, что в Турции столько арабских лошадей.
Несколько дней прошло. Выходим из столовой палатки. "Что это? - воскликнул вдруг заведующий хозяйством. - Смотрите, сотник вашего коня угнал!" Побежали мы к коновязям, смотрим - вместо моего рыжего мерина, а у меня тогда еще не было моего верного кабардинца, стоит арабский караковый жеребец сотника.
Не подумав, я похвалила жеребца, и по кавказскому обычаю сотник подарил его мне.
Вскочил заведующий хозяйством на араба, ребята наши - на своих лошадей и поскакали догонять сотника. С трудом они уговорили его отдать им моего рыжего мерина и взять назад араба. Огорчился, обиделся сотник.
Вечером, когда мы пили чай, пришел казак, ординарец сотника.
- Так что сотник очень просит сестер на наурские танцы и песни пожаловать.
Вскочил Т.Н.Полнер, лицо сердитое, бородка трясется:
- Скажи ты своему начальству, что сестры здесь не для забавы офицеров, а для работы! Вон отсюда!..
Загулял сотник. Далеко за полночь раздавалось пенье казаков. Разгулялась сотня вместе со своим начальником. Пели, плясали под самым окном генерала Абациева.
А наутро генерал вызвал к себе сотника. Казаки получили выговор, а сотник был отправлен на фронт.
Через несколько дней он пришел ко мне.
- Я ухожу на фронт. Одно из двух, или выслужусь, или убьют. Обращаюсь к вам с последней просьбой: уделите мне один час времени.
Мы оседлали лошадей и поехали в горы. Что говорил он мне, не помню, но помню, что был он тихий, грустный и почему-то я чувствовала себя виноватой.
После этой прогулки я больше никогда его не видела, но 50 лет спустя, уже в эмиграции, я получила от него милое письмо из Франции. Он доживал свой век в доме для престарелых.
В город Ван
Как-то раз, когда приехал к нам наш уполномоченный Т.Н.Полнер, он привез мне новое назначение:
- В город Ван. Положение там тяжелое, много больных, свирепствуют все три формы тифа, болеет американская миссия, медицинского ухода нет, надо открыть питательный пункт для пленных...
- Когда надо ехать?
- Как можно скорее! Вызывайте ваших студентов.
Я давно уже просила Полнера взять на работу двух студентов, моего племянника Онисима Денисенко и его товарища Колю Красовского, в качестве братьев милосердия.
- Вас проводит заведующий хозяйством до Игдыря. В Эривани закупите нужное оборудование и со студентами, и я вам дам санитара и ординарца, поезжайте в Ван.
И вот мы едем обратно в Игдырь. Мой кабардинец и рыжий жеребец под заведующим идут бодро. Верста шагом, верста рысью, иногда спешиваемся. Нам весело... Больные, раненые, все заботы позади. Мы не думаем о том, что нас ожидает. Мы слились с природой, легкие наполняются горным чистым воздухом. Все, что нас окружает - бесконечные цепи гор, бурные речки, долины, покрытые буйной высокой травой, - все это так божественно прекрасно и так далеко от злобы людской, убийства, страданий.
Усталости нет. Среди дня делаем привалы на час-другой, расседлаем лошадей, поедим, отдохнем и опять в путь.
К вечеру мы дошли до военного пункта. Ночевать негде, отвели одну комнату на двоих. Разделись, потушив свет, в темноте, чтобы не мешать друг другу. А рано утром - опять в путь. Шли целый день. А вечером, когда стемнело и мы спускались под крутую гору, мимо нас вдруг просвистела одна пуля, вторая... "Курды!" - заорал во все горло ординарец-осетин. Мы, сестры, боялись курдов. Были случаи, когда курды насиловали и убивали женщин. И у всех нас, сестер, всегда был с собой цианистый калий...
Дали лошадям шенкеля и карьером понеслись под гору. А гора крутая, темно, ничего не видно, тропинка усеяна камнями, того и гляди, лошадь спотыкнется, упадет. И тогда... пропали. Я откинулась назад сколько могла, чтобы облегчить передние ноги Алагеза, а мысленно все твержу: "Выручай, милый, голубчик, только не спотыкнись".
Ускакали...
А подходя к Игдырю, попали в солончаковое болото. Тьма. Лошади шли, выбирая сухие места, напрягая мускулы, растягиваясь, перескакивая с одной кочки на другую, минуя трясину. Кажется, никогда я не ценила так своего Алагеза, как в этот трудный поход. Шли мы так версты четыре или пять, пока не вышли на сухую землю.
* * *
Несколько дней провели в Игдыре и в Эривани вместе с заведующим хозяйством. Закупили оборудование. Очень было весело снова попасть в цивилизованный мир: автомобили, электричество, хороший ресторан... Может быть, мы задержались дольше, чем надо было...
- Почему вы еще не уехали в Ван? - ворчал Т.Н.Полнер. - Давно пора... Извольте немедленно отправляться... там большая нужда в вашей помощи. А вы, обратился он к заведующему хозяйством, - проводите Александру Львовну полдороги!
Мы очень обрадовались, нам не хотелось расставаться.
- Слушаюсь.
И вот мы снова в пути. На этот раз с нами два студента, санитар и ординарец.
Мой племянник Онисим* - красивый юноша с вьющимися светлыми волосами, медленными движениями. Когда с ним говорят старшие, он смущается, медленно цедит слова, и от смущения чуть кривится его рот с красиво очерченными губами. В больших темно-синих глазах его удивление и вопрос, точно он хочет понять что-то еще невысказанное. Онисим мне всегда казался не от мира сего, и мне за него было страшно**. За товарища его - Колю Красовского - я не боялась. Он был в себе уверен, держал Онисима в подчинении, командовал им, и физически он был выносливее и крепче Онисима. Черные глаза его загорались, когда он видел верблюдов, лошадей, курдов в чалмах... Ему хотелось действия, приключений.
И вот мы снова на лошадях. Опять Чингильский и еще более высокий Топорисский перевалы. К вечеру клюешь носом, засыпая в седле. Алагез и я уже давно слились в одно целое, я чувствую каждое его движение.
С полдороги заведующий хозяйством нас покинул, ему надо было возвращаться в Каракалису.
Ночевка. Одну половину широкой бурки расстилаешь на траву, другой покрываешься. Вместо подушки изголовьем служит казачье седло. Воздух чистый, прозрачный. Смотришь на безоблачное небо, утопаешь в нем. Над тобой тысячи сверкающих звезд... Божественная тишина...
Алагез не привязан. Он ходит вокруг, пощипывая сочную траву, и я знаю, что он никуда не уйдет и не наступит на меня... Блаженно засыпаю.
Яркое солнце разбудило меня рано утром. Передо мной озеро, берегов не видно, вода сливается с небом.
