Александра Толстая - Дочь
Как-то раз наш поезд остановился в маленьком немецком городке. Городок чистый, армия не успела еще его загадить
Немцы ушли, побросав имущество. Тяжело было видеть, как солдаты ходили из дома в дом, набирая полные мешки разного добра, одежду, стенные часы, постельное белье. Мебель не унесешь, ее просто разбивали. Крах! Крах! Из верхнего окна чистого, уютного домика летят стулья, столы, комоды, а за ними с жалобным стоном сотен струн ударяется о мостовую пианино. Солдаты весело гогочут.
Доктор назначил меня в офицерский вагон. Я шла туда неохотно. С солдатами работать было легче. Они проще и поэтому деликатнее офицеров. Отворачиваются, когда надо, чтобы не смущать сестру. В офицерском вагоне несколько человек легкораненых, и, когда их перевязываешь, они позволяют себе отпускать грубые шутки, двусмысленные остроты.
Попасть в теплушки и покинуть их можно только на остановках. Закончив работу, приходится сидеть и ждать, пока наш длиннейший поезд подойдет к станции и можно будет выскочить и по платформе добежать до своего вагона.
Как-то раз пришлось долго ждать. Было особенно неприятно и скучно слушать банальные разговоры и остроты офицеров. Поезд едва полз по высокой, вероятно, только что построенной насыпи. Я смерила глазами высоту подножки - невысоко, и, не долго думая, спрыгнула на насыпь. И, о ужас! - поезд тотчас же наддал пару. Быстрее, быстрее один за другим проскакивали вагоны, проскочил и наш персональный вагон. Зима, мороз, а я в одном халате... Что делать? Вскочить обратно в поезд на таком ходу было невозможно. Я испугалась. Что я буду делать, если поезд уйдет и я останусь одна на полотне железной дороги? Ни одного жилья, кругом лес, занесенный снегом. И вдруг загремели колеса, застучали друг о друга буфера... Поезд остановился...
- А я, зная вас и на что вы способны, поглядывала в окошко и, увидев на насыпи вашу растерянную фигуру в белом халате, остановила поезд, - с упреком сказала мне Мария Александровна*. - В другой раз, пожалуйста, этого не делайте, - добавила она, укоризненно качая своей седой головой.
У подножия Арарата
16 октября, не объявляя войны, турецкий флот обстрелял Одессу, Новороссийск и Севастополь. Россия немедленно приняла вызов. Одержав несколько блестящих побед, наша армия, почти без боя, продвинулась в глубь Турции.
Т.Н.Полнер - старый земский деятель - и Сергей Глебов - энергичный и идейный молодой человек, с домами которых мы были знакомы с детства - его сестра была замужем за моим братом Михаилом, - организовали в это время 7-й передовой отряд В.З.С., командированный для работы на Турецком фронте. Меня приняли в отряд только по протекции Полнера и Глебова, так как принимали только кадровых краснокрестных сестер, и я была единственной сестрой военного времени.
Наш эшелон шел в Тифлис больше недели, и там нам пришлось ждать назначения около месяца. Настроение у всех понизилось. Чудесные прогулки, знаменитые серные бани, безделие - все это было хорошо для туристов, но мы рвались в бой.
Наконец, было назначено общее собрание. Тряся черной с проседью бородкой и испытующе ощупывая нас своими умными карими глазами, Полнер держал речь: "Мы должны идти по двум направлениям, - сказал он. - Одно направление на Эрзерум-Каре, другое - Эривань-Игдырь и дальше - Каракалиса Алашкертская в глубь Турции. Второе направление - опасное: нападают по дорогам банды курдов, свирепствуют все три вида тифа, длинные тяжелые переходы верхом через перевалы без дорог. Решайте сами, кто куда пойдет работать, я никого не назначаю".
И не успел он закончить, как почти половина отряда отделилась и высказала желание работать на Эривано-Игдырьском направлении. Наконец-то, думали мы, начнется настоящая работа!
Т.Н.Полнер встал впереди нас: "Спасибо, - сказал он, - я сам возглавлю ваш отряд".
Игдырь - маленькое местечко у подножия горы Арарат, расположенное на берегу бурной речки Евфрат. Библейские, но унылые, болотистые места с невероятным количеством комаров, носителей одной из самых тяжелых форм тропической малярии.
Здесь, в Игдыре, в бывшей школе, мы организовали первый перевязочный пункт 7-го передового отряда Всероссийского Земского Союза. Работа закипела.
Женщина-врач, смуглая, иссохшая, как мне казалось, от злости, социалистка с дежурной папиросой во рту - остро меня возненавидела.
- Прислали, видите ли, "работницу"! - жаловалась она молодому врачу. - Без протекции она сюда бы не попала. Что она знает? - графиня, аристократка!
- Сестра, вымойте все полы, окна, двери в палатах, - приказала она мне, чтоб было чисто.
Щеток не было. Молча, стиснув зубы, я терла полы тряпками. Я так боялась, что врачиха будет смеяться над моей никчемностью, называть белоручкой, барыней, - тем более что опыта в мытье полов у меня не было никакого.
Спасибо, выручил брат милосердия Эмилио Феррарис - доброволец-итальянец, неизвестно почему попавший братом милосердия в наш отряд.
- Impossible1, синьорина, - горячился Эмилио. - Эта docteur, она влюбляй во все мужчин, красивый заведующий хозяйства и ревнуйт. Вы очень устает; я вам помогайт.
И мы терли полы, мыли окна, расставляли и стелили кровати, и нам было весело. А докторша шествовала по отряду, и за ней, как собака, плелся ее любимец козел, которого она приручила и угощала табаком.
А когда привезли тридцать человек ревматиков - докторша назначила меня делать им массаж. И я терла им ноги, руки, спины часами, пот лил с меня ручьем. Я не знала тогда, что мыть полы, массировать десятки больных - не входило в обязанности сестры. Да злая докторша и не назначала кадровых сестер на эту работу.
- Сестрица, брось, умаялась, - говорили мне больные солдаты. Они жалели меня, но я не обращала внимания на их слова, продолжая их часами массировать.
Может быть, это и был подвиг? Но подвигом в моем представлении было нечто совсем другое!
В Игдыре мы простояли несколько месяцев.
Наступили теплые дни. Зажурчали ручьи, разлились по всей долине реки.
Нестерпимая жара. Скучно. Работы мало. Вечером тучами вились над нами и кусали комары. Страшная жажда. Студенты, исполнявшие в отряде роль братьев милосердия, принесли из деревни виноградный сок. Сок кисло-сладкий, вкусный и чудно утоляющий жажду. Наливаем в большие эмалированные кружки и с наслаждением пьем одну за другой.
- Что это? Катя, что с вами? - Катя очень милая, скромная краснокрестовская сестра, и мы дружили с ней, смеется, заливается, не может остановиться. Хотела пройти несколько шагов, споткнулась, обеими руками обняла столб на балконе; стоит, хохочет, а двинуться не может.
Весь отряд - сестры, братья милосердия - все были вдребезги пьяны. Только потом мы узнали, что забродивший виноградный сок чуть ли не пьянее вина.
Ждали начальника. К нашему счастью, злая докторша уже ушла к себе. Полнера любили, но боялись, он был очень строг. Что если он увидит весь свой персонал в таком состоянии?
Из всего отряда только заведующий хозяйством и я не были пьяны. Мы стали поспешно разводить и укладывать всех своих товарищей спать. Едва-едва успели, приехал Полнер.
- Где же все? - спросил начальник, оглядывая пустую столовую и террасу, где обычно до позднего вечера засиживалась молодежь.
- Спать пошли, устали от жары...
Старый земский врач-хирург назначил меня в операционную помогать опытной хирургической фельдшерице. Я была счастлива, что вышла из-под начальства злой докторши и она, наконец, лишилась садистического удовольствия меня мучить.
Ранения были тяжелые, турки употребляли разрывные пули дум-дум. Трудно было привыкнуть к ампутациям. Держишь ногу или руку и вдруг ощущаешь мертвую тяжесть. Часть человека остается у тебя в руке. "Сестрица, - с надеждой, боясь ответа, обращается ко мне молодой красивый казак, очнувшись от наркоза, - а ногу-то оставили, не отрезали, пятка чешется..." Как ему сказать? Большие черные глаза смотрят на тебя с надеждой, мольбой...
И, узнав правду, сильный могучий красавец-казак, закрыв лицо руками, рыдал как ребенок.
- Сестрица... как же я теперь? Дуня-то моя... Дуня... не будет калеку любить... уйдет... а ребята... чем зарабатывать буду?!
- А ремесла никакого не знаешь?
- Знаю, сапожник я... Может, заработаю как-нибудь, А как ты думаешь, Дуня моя разлюбит, не захочет со мной жить?
- Коли стоящая Дуня твоя, она еще больше любить и жалеть тебя будет!
А через неделю он веселил всю палату и громко, заливистым тенором пел свои казацкие песни.
В турецкой Армении
В Игдыре мы оставались недолго. Отряду было приказано выехать в Каракалису Алашкертскую - 100 с лишним верст в глубь Турции - в Турецкую Армению.
Пригнали транспорт верблюдов, они должны были доставлять в Каракалису продовольствие и керосин для отопления форсунок в палатках.
Наше выступление было назначено через несколько дней. Все обрадовались, лихорадочно готовились к отъезду. Я решила приобрести собственную лошадь. Приводили курды и армяне нескольких лошадей, но они мне не подходили. Единственный жеребец, в которого я влюбилась, был слишком молод - трехлетка. Он не выдержал бы переходов через перевалы. Я не могла оторвать глаз от этого белого с черным ремнем вдоль спины арабского жеребца. Я никогда не видела белых лошадей. По-видимому, только арабы, и то редко, бывают белой масти. Как влитой, спокойно сидел на нем старый, смуглый, с белой бородкой курд в полосатом шелковом халате и белой чалме, сдерживая нервно бившего копытом араба, покрытого ярким ковровым потником.
