Артур Конан-Дойль - Сэр Найджел
- С твоего разрешения, святой отец, и твоего, преподобный ключарь, случилось это так. Джеймс, помощник коадьютора, брат Джон и я после второй молитвы резали папоротник на холме Хэнкли для коровника. А когда возвращались в обитель через пятивиргатное поле, святой отец Джеймс начал было благочестиво рассказывать нам житие святого Григория, как вдруг раздался шум словно бы бушующего потока, и гнусный бес перепрыгнул через высокую стену вокруг луга и кинулся к нам быстрее ветра. Брата-трудника он сбил с ног и втоптал в рыхлую землю. Потом ухватил зубами доброго отца Джеймса и помчался по полю, встряхивая его, точно узел старого тряпья. Пораженный таким зрелищем, я застыл на месте, прочитал "Верую" и три "Богородицы", но тут дьявол бросил отца Джеймса и ринулся на меня. С помощью святого Бернарда я перелез через стену, но он успел хватануть меня зубами за ногу и вырвать целую полосу из моего одеяния.
В подтверждение этого он повернулся и показал лохмотья, в которые превратился сзади его длинный балахон.
- Но в каком же обличий явился Сатана? - нетерпеливо спросил аббат.
- Огромного желтого, точно золото, коня, святой отец. Лютого жеребца с огненными глазами и зубами дракона.
- Желтого жеребца! - Ключарь свирепо уставился на злополучного монаха. - Ах ты глупец! Случись и в самом деле Князю Тьмы предстать перед тобой, как же поведешь ты себя, коли испугался желтой лошади? Отче, это жеребец вольного хлебопашца Эйлуорда, взятый нами за те пятьдесят полновесных шиллингов, которые он нам задолжал, а уплатить никак не может. Говорят, такого скакуна не найти нигде опричь королевских конюшен. Отец у него испанский боевой конь, а мать - арабская кобыла тех же кровей, что и кони, которых Саладин* держал только для себя и, по слухам, делил с ними свой шатер. Я забрал жеребца в уплату долга и велел работникам, которые привели его связанным, снять с него веревки на огороженном заливном лугу и оставить там одного, ибо слышал, что норов у него самый злобный и он уже не одного человека убил до смерти.
- Черным был день для Уэверли, когда ты задумал привести в его пределы такое чудовище, - молвил аббат. - Если помощник коадьютора и брат Джон и правда убиты, то конь этот, пусть и не сам дьявол, но уж несомненно его орудие.
- Конь он или дьявол, святой отец, только я своими ушами слышал, что он вопил от радости, когда топтал брата Джона. А коли бы вы видели, как он тряс отца Джеймса, будто пес крысу, так, чаю, подумали бы то же, что и я.
- Так идемте же! - воскликнул аббат. - Посмотрим своими глазами, какое зло совершено.
И все трое поспешили вниз по лестнице, которая вела в галерею.
Едва они спустились, как худшие их страхи развеялись: во двор как раз вошли в порванной одежде, с ног до головы перепачканные в земле оба предполагаемые покойника, окруженные и поддерживаемые сочувствующими братьями. Однако шум и вопли, доносившиеся снаружи, свидетельствовали, что там разыгрывается новая трагедия, и аббат с ключарем поспешили туда со всей быстротой, совместимой с их достоинством, и, пройдя ворота, приблизились к ограде и заглянули за нее. Их глазам представилось редкостное зрелище.
Там в сочной траве по бабки стоял великолепнейший конь - такой, о каком грезят ваятель и воин. Светло-рыжая масть, а грива и хвост отливают золотом. Рост - семнадцать ладоней в холке. Мощная грудь и крутой круп свидетельствовали о гигантской силе, однако изящные очертания выгнутой шеи, плеч и ног говорили о чистопородности. И как же он был красив в эту минуту, когда, широко расставив передние ноги и чуть присев на задние, гордо откинув голову, насторожив уши и вздыбив гриву, гневно раздувал красные ноздри и с надменной угрозой косил сверкающими глазами!
Шестеро монастырских прислужников и лесников, каждый держа наготове аркан, подкрадывались к нему со всех сторон. Внезапно могучий конь грациозно взвивался в воздух и бросался на одного из людей, покушавшихся на его свободу. Шея вытягивалась, грива колыхалась на ветру, зубы сверкали, и он преследовал вопящую жертву до самой ограды, остальные же быстро забегали сзади и пытались набросить арканы на голову и ноги, но тут же в свою очередь еле улепетывали.
Если бы два аркана затянулись одновременно и если бы людям удалось захлестнуть их концы за пень и большой камень, человеческий разум возобладал бы над быстротой и силой. Но те, кто воображал, будто одного аркана будет достаточно, особой ясностью разума похвастать не могли и только подвергали себя напрасной опасности.
И неизбежное случилось как раз в ту минуту, когда аббат и его спутники поглядели через ограду. Конь, загнав за нее очередного врага, задержался там, презрительно фыркая, и остальные сумели подобраться к нему сзади. Арканы взвились в воздух, одна петля опоясала гордую холку и утонула в пышной гриве. Во мгновение ока взбешенный жеребец обернулся, и люди опрометью бросились врассыпную. Но лесник, столь удачно набросивший аркан, замешкался, не зная, как воспользоваться своим нежданным успехом. Это промедление оказалось роковым. Раздался отчаянный вопль - гигантский жеребец взвился над беднягой, и тут же передние копыта опустились и опрокинули его наземь. Он вскочил, был снова опрокинут и остался лежать, дрожа, весь окровавленный, а разъяренный жеребец, в минуты бешенства самый свирепый и страшный зверь на свете, схватил зубами, встряхнул и бросил себе под копыта извивающееся тело.
Рты увенчанных тонзурой* голов над оградой раскрылись было в стенании, полном ужаса, но оно тут же оборвалось, а затем наступившую на миг мертвую тишину прервали крики радости и благодарности.
По дороге, ведшей к сумрачному господскому дому на склоне холма, трусил на тощей мохнатой лошадке молодой человек в выцветшей и заплатанной лиловой тунике, перехваченной старым кожаным поясом. Но вопреки столь убогой одежде и не менее убогой лошади, в осанке юноши, в посадке его головы, в непринужденном изяществе движений и смелом взгляде больших глаз было столько благородства и рыцарственности, что он не потерялся бы и в самом знатном собрании. Невысокая худощавая его фигура была на редкость хорошо сложена, а лицо, хотя загорелое и обветренное, отличалось тонкостью черт, выразительностью и живостью. Из-под темной шапочки выбивались густые золотистые кудри, а золотистая бородка скрывала очертания сильного волевого подбородка. Единственным его украшением было перо скопы, приколотое золотой брошью к шапочке. Но в памяти наблюдателя остались бы не это перо, не короткий плащ, охотничий нож в кожаных ножнах, перевязь с медным рогом или сапоги из мягкой оленьей кожи с простыми шпорами, но обрамленное золотом загорелое лицо и пляшущие огоньки в быстрых, беззаботных, смеющихся глазах.
Таков был молодой человек, который весело пощелкивал хлыстом, трусил в сопровождении полдесятка собак на невзрачной лошаденке по Тилфордской дороге, а потом остановился и с насмешливо-презрительной улыбкой начал следить за разыгравшейся на поле комедией и неуклюжими попытками слуг аббатства совладать с золотым конем.
Однако едва комедия обернулась черной трагедией, юноша из безучастного зрителя превратился в ее участника. Он соскочил с лошади, одним прыжком перелетел через ограду и стремительно побежал через поле. Оторвавшись от своей жертвы, золотистый жеребец поглядел на нового врага и, отшвырнув задними копытами распростертое, еще шевелящееся тело, кинулся на незваного пришельца.
Но против его ожидания тот не обратился в бегство, и пуститься в веселую погоню за ним не удалось. Человечек выпрямился, поднял хлыст и встретил жеребца сокрушающим ударом железной рукоятки по лбу. Снова наскок, и снова удар. Тщетно жеребец взвился на дыбы в попытке опрокинуть противника грудью и добить копытами. Человек был начеку и с полным хладнокровием быстро отпрыгнул в сторону от рушащейся на него смерти. Вновь раздался свист тяжелой рукоятки в воздухе и тяжелый стук, когда она опустилась точно на лоб коня. Тот попятился, с недоумением и яростью осмотрел этого неуязвимого человека, а потом описал круг, вздыбив гриву, насторожив уши, взмахивая хвостом и фыркая от боли и злости. Человек, едва удостоив взглядом опасного противника, подошел к поверженному леснику, подхватил его на руки с силой, неожиданной для его невысокой тонкой фигуры, и отнес к ограде, где десятки торопливо протянутых рук уже приготовились принять постанывающую ношу. Затем не торопясь молодой человек перебрался через ограду, с холодным пренебрежением улыбнувшись золотистому коню, который вновь в бешенстве устремился к нему.
Когда он спрыгнул на землю, монахи столпились вокруг него, благодаря и восхищаясь. Но он угрюмо повернулся и молча ушел бы, если бы аббат его не остановил.
- Нет, нет, сквайр Лоринг! - сказал он. - Пусть ты и недруг нашему монастырю, но нынче ты поступил, как подобает доброму христианину, и мы готовы признать, что наш слуга, если дух не покинул его тело, обязан этому, помимо нашего небесного патрона святого Бернарда, еще и тебе.
