Дэвид Гриффитс - Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет
Вкусы правящей элиты везде были крайне космополитичны. Представители этого круга разговаривали на одном языке, читали одну литературу, переписывались с одними и теми же сочинителями, смотрели одни и те же театральные постановки, слушали одну и ту же музыку, танцевали одни и те же танцы и нанимали одних и тех же архитекторов, художников и садовников. Отличить одного правителя от другого было нелегко. Фигура иноземца на троне была столь распространенным и общепринятым явлением, что в манифестах Пугачева не удается найти ни одного указания на чужестранное происхождение Екатерины II. Ее могли обвинять в неверности по отношению к собственному супругу, но не в иностранном происхождении. Не встречаются подобные обвинения и в направленных против Екатерины филиппиках архиепископа Ростовского Арсения Мацеевича или Александра Радищева.
Не русская по крови, Екатерина, очевидно, не была и Романовой. Или все-таки была? Биологически, разумеется, она не имела к Романовым никакого отношения. Но как монарх она могла сделать ответ на этот вопрос менее однозначным. Она могла связать свое имя с именем самого динамичного и самого маскулинного из своих предшественников — Петра Великого. Отстранив от власти Петрова внука, она не замедлила присвоить себе право на символическую преемственность по отношению к первому императору. На протяжении всего своего царствования, но особенно в первые годы правления, она представлялась публике как наследница короны Петра{28}. По ее заказу Федор Степанович Рокотов написал несколько портретов, где Екатерина изображена со скипетром, указующим в сторону бюста Петра I. Многие принятые ею законодательные меры обосновывались утверждением, что ее «возлюбленнейший дед» поступал так же{29}. Однако невозможно представить себе более выразительный символ ее амбиций, чем «Медный всадник» скульптора Этьена Фальконе, установленный ею на берегах Невы. Надпись на постаменте — «Петру I Екатерина II» («Petro primo Catharina secunda») — обнаруживает связь между двумя правителями, которую так стремилась утвердить императрица. Если Петр был «Отцом Отечества», ей поднесли титул «Матери Отечества». Елизавета Петровна, в силу своей принадлежности к слабому полу, представляла собой менее убедительный символ. Тем не менее как дочь Петра она, разумеется, была Екатерине «возлюбленной теткой». Во всяком случае, именно так Елизавета Петровна именуется в законодательных актах новой императрицы{30}.[5]
* * *Если проблему своего происхождения Екатерина II могла попытаться решить установлением хотя бы символической связи с правящей династией, куда сложнее было решить проблему, связанную с ее принадлежностью к женскому полу: статуи и статуты тут помочь не могли. Именно в XVIII столетии, когда правителя по-прежнему мыслили прежде всего как военачальника, судью и законодателя, монарх в юбке вызывал особенно много вопросов[6]. Успешный правитель, по общему мнению, должен был обладать такими чертами, как превосходство, смелость, решительность, стойкость перед лицом неприятностей, беспристрастность и амбициозность. Столь необходимые правителю, эти черты считались и типично мужскими, ибо правитель представлялся отцом своего народа, обязанным защищать его, обустраивать и наказывать, как того требовали обстоятельства.
Это не значит, что у женщины вовсе не было положительных качеств: хотя в иерархии мироздания она и мыслилась как подчиненная мужчине, она тем не менее была божьим созданием и потому также имела надежду на спасение. Ее достоинства, часто называемые добродетелями, включали набожность, скромность, целомудрие, самопожертвование, нежность и заботливость, лучше всего подходящие для выполнения традиционных функций женщины как хранительницы домашнего очага. Но женские добродетели, как бы замечательны они ни были, не годились для правителя[7].{31} Столь же физически неспособная к ведению войны, сколь эмоционально — к управлению государством, женщина-правитель казалась аномалией. Успешно исполнять обе роли — и женщины, и правителя — она просто не могла.
Царствование Екатерины, как это было и с ее предшественницами, порождало потоки злословия[8]. Главной причиной было то, что правление женщины нарушало самую священную из иерархий: превосходство мужчины над женщиной. Однако так ли это? Действительно ли у женщины полностью отсутствуют мужские качества? Екатерина так не считала. В начале своих мемуаров она описывает, как разочарован был ее рождением отец, надеявшийся на появление сына{32}. Тем не менее сама она претендовала на обладание как раз многими маскулинными качествами. В тех же мемуарах она заявляет, что «была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским». (Впрочем, не желая быть понятой превратно, Екатерина тут же оговаривается: «…внешним образом, я ничем не походила на мужчину; в соединении с мужским умом и характером во мне находили все приятные качества женщины, достойной любви»{33}.) В часто цитируемом отрывке из «Генриады» Вольтер описывает визит французского короля Генриха IV в Англию и его похвалу королеве Елизавете как одному из величайших мужей своего времени. Фридрих II, желая польстить Екатерине, применил эти слова Вольтера к российской императрице{34}. С Фридрихом соглашались многие. Французский посланник граф де Сегюр, например, заметил, что «судьба по странному капризу хотела дать супругу малодушие, непоследовательность, бесталанность человека подначального, а его супруге — ум, мужество и твердость мужчины, рожденного для трона»{35}. Или, как заметила в 1787 году супруга британского морского офицера в разговоре с зашедшим к ней в гости Франсиско де Миранда, «по императрице нельзя судить о слабом поле вообще, поскольку она женщина необычная»{36}.
* * *Одно дело приобрести интеллектуальные качества мужчины, другое — выглядеть как мужчина. Дабы продемонстрировать, что она — правитель, обладающий всеми необходимыми маскулинными качествами, императрица работала не только над собой, но и над тем, как видит ее общество. Среди прочего она иногда заимствовала мужской облик, вернее, мужское платье. Переодевание в одежду противоположного пола не было новинкой при русском дворе: российские императрицы баловались переодеванием со времени смерти Петра I. Как выясняется из собственных мемуаров Екатерины, такое «превращение» часто практиковалось во время маскарадов императрицы Елизаветы Петровны. «Тетка» Екатерины обожала надевать мужской костюм, выгодно подчеркивавший мужественность ее фигуры. Похоже, Елизавета, кроме того, получала почти садистское удовольствие от смущения мужчин, пытавшихся передвигаться по переполненным бальным залам в юбках с громадными фижмами. Чтобы уж окончательно их унизить, она запрещала им при этом скрывать свои лица за масками{37}.
Склонность Екатерины к подобным развлечениям менее явна. Однако тягу к переодеванию обнаруживают, например, замечания, оставленные ею в «Распоряжении о придворном маскараде». В порыве фантазии она наметила возвести две лавки, предлагающие маскарадные костюмы для дам и для кавалеров. Придя в свою лавку, мужчины обнаружили бы там только женское платье, а женщины в своей — исключительно мужское. И так, переодевшись все в одежду не своего пола, они отправились бы на бал{38}. И фантазии императрицы не остались только на бумаге. В своих сочинениях она подробно повествует о том, как на маскараде в 1763 году она (опять) переоделась гвардейским офицером и притворно флиртовала с юной хорошенькой Настасьей Долгоруковой. Ее маскарад был так успешен, что польщенной княжне якобы и в голову не пришло, что за ней ухаживает женщина, а вдобавок и государыня!{39} Подобное мальчишество (да простится мне такая игра слов!) продолжалось до самого конца царствования Екатерины{40}.
Такие вопиющие нарушения тендерных конвенций, разумеется, не предназначались для всеобщего обозрения — они ограничивались придворными кругами. Но определенный смысл в них был. Ясно, что трансвеститом императрица не была. Из того, что нам о ней известно, она рядилась в мужское платье явно не ради гомоэротического удовольствия. Не была она и транссексуалом — в частной жизни она вполне комфортно чувствовала себя в роли и в теле женщины. Скорее всего, переодевание преследовало цель политическую: оно помогало ей преодолеть сложившийся у придворных образ суверена, лишенного мужских качеств и потому непригодного к управлению государством. Переодевание помогало ей в этом постольку, поскольку оно стирало наиболее заметное внешнее различие между мужчиной и женщиной.
