Джон Норвич - Расцвет и закат Сицилийского королевства
Эти вопросы возникали и у подданных Вильгельма; многие из них, не теряя времени, обвинили Майо в потере заморских владений, и эмир эмиров стал еще более непопулярен. Но фактически, когда мы смотрим на происходящее в исторической перспективе, его поведение становится понятным. Майо играл по-крупному. Теперь расстановка сил в итальянской политике стала бесконечно более сложной, но и более многообещающей, нежели во времена Рожера II и Георгия Антиохийского, когда африканские территории были завоеваны. У Сицилии появился шанс обрести моральное главенство над всей Италией, поднявшейся на борьбу против германской имперской власти; а моральное главенство сегодня могло означать политическое главенство завтра.
Чтобы достичь этого, однако, Сицилия должна была иметь свободу действий. Вынужденная разбираться с двумя империями, папством и бесчисленным множеством независимых и полунезависимых городов-государств, не говоря об эндемическом внутреннем мятеже, она не могла позволить себе никаких авантюр вне логической сферы своего влияния. И Майо был достаточно умен, чтобы понять, что Северная Африка в эту сферу не входит. Возвращение североафриканских владений означало не только отправку экспедиционных сил, осаду и взятие нескольких городов. Оно повлекло бы за собой насильственное подчинение целого народа и войну с великой державой — поскольку Альмохады, чья империя к тому времени простиралась от Атлантики до границ Египта и от Андалусии до южных пределов Сахары, могли с успехом противостоять любой европейской армии или армиям, которые выступят против них.
Старый принцип сработал — экспедиционные войска могли осуществить завоевание, но не могли удержать захваченные земли. Этот факт подтверждался снова и снова; ему Сицилия была обязана существованием в качестве державы. Тот, кто об этом забывал, дорого платил за свою забывчивость. Майо Барийский не хотел сам совершать ту же ошибку.
Глава 12
Убийство
Этот Майо был воистину чудовищем; невозможно найти паразита более отвратительного, более вредного или принесшего больший ущерб королевству. Его натура делала его способным к любой низости, а его красноречие было под стать характеру. Он мог безупречно притворяться и лицемерить, когда хотел. Он отличался вдобавок склонностью к разврату и старался затащить в свою постель благородных матрон и девиц; чем безупречней была их добродетель, тем более он стремился обладать ими.
Гуго ФалькандВильгельм вернулся к прежнему образу жизни. Можно было ожидать, что сокрушительное поражение византийцев и три последующих года интенсивной дипломатической деятельности, в течение которых его звезда поднималась все выше на европейском небосклоне, привьют ему вкус к политике или, по крайней мере, подтолкнут его к тому, чтобы попытаться проявить свои таланты в государственных делах, как он проявил их в делах войны. Ничего подобного не произошло. Вскоре после того, как он вернулся на Сицилию в июле 1156 г. и вынес приговоры тем, кто поднял против него орркие, он снова стал жить в свое удовольствие. Чары дворцов и парков, беседок и спален оказались слишком сильны. За следующие шесть лет он ни разу не посетил континент и редко покидал Палермо и его ближайшие окрестности. Руководство государственными делами, внутренними и внешними, он отдал в умелые руки Майо Барийского.
Майо достиг теперь вершин власти. Этот сын апулийского купца не только был фактическим правителем королевства; благодаря успехам своей внешней политики он вскоре стал одним из самых влиятельных государственных деятелей в Европе.[84] Баронская партия, на Сицилии и на континенте, негодовала против него еще больше, чем прежде. Они чувствовали себя отверженными, обойденными, в то время как управление королевством превращалось, как они видели, в прерогативу двух особых групп, первую из которых они ненавидели, а вторую — презирали. Первую составляли люди типа Стефана и Симона, главные военачальники Апулии, архиепископа Гуго Палермского или молодого салернского нотария Маттео из Аджелло, который составил договор в Беневенто и которого Майо явно прочил себе в преемники; в другую входили дворцовые евнухи — ргочти все они, подобно Петру, который сыграл столь жалкую роль в битве против флота Альмохадов, были крещеными сарацинами, а потому политически и физически вызывали подозрения у своих врагов.
Нет ничего удивительного, что в таких обстоятельствах Палермо полнился слухами. Поговаривали, что эмир собирается захватить корону — действительно, он уже присвоил многие королевские регалии, которые показывал друзьям. Ему не составило труда заполучить эти драгоценности; они достались ему от королевы, которая, как все знали, была к нему неравнодушна. Ходили и более скандальные сплетни — что Майо вернулся к своим прежним планам и уже подкупил папу через Маттео из Аджелло, с тем чтобы его благословили как преемника Вильгельма. Там, где распространяются подобные слухи, неизбежно возникают заговоры. В Палермо вездесущие соглядатаи Майо могли пресекать их в зародыше, но на континенте обстановка была более благоприятной, а возможных заговорщиков имелось в избытке. К концу 1159 г. группа недовольных аристократов разработала план, как навсегда избавить Сицилию от эмира и всего его ненавистного клана. Как ни странно, в число заговорщиков, похоже, не входили два главных к тому времени врага самого Вильгельма; Робер из Лорителло и Андреа из Рупеканина определенно сочувствовали заговору, но предпочли заниматься грабежом в северных пределах королевства. Предводителями заговора были в целом менее заметные фигуры — бароны второго ранга: Ришар из Аквилы, Рожер из Ачерры и Боэмунд из Тарзии, граф Манопелло. В этом перечне, однако, одно имя стоит особняком, поскольку оно встретится нам еще не раз в описании событий грядущих лет, — Жильбер, кузен королевы Маргариты, который недавно прибыл ко двору и был почти сразу отправлен в южную Италию с титулом графа Гравинского.
В отличие от большинства предыдущих заговоров, которые так докучали полуострову в последнее столетие, этот имел своей целью не восстание, а убийство. Майо Барийского следовало уничтожить. Но кто это сделает? На наемного убийцу положиться нельзя — слишком важное лицо, и его соглядатаи слишком хорошо обо всем осведомлены. Удар должен нанести один из заговорщиков, тот, кто знает Майо и может подойти к нему, не возбуждая подозрений. Выбор пал на молодого аристократа Маттео Боннеллюса.
Хотя Боннеллюс не носил титула и потому, строго говоря, не мог считаться аристократом, он происходил из одной из старейших нормандских семей на юге. Он был храбр, красив и, владея обширными имениями по обе стороны Мессинского пролива, немерено богат. Потому никого не удивило, когда Майо — который при всем недоверии к аристократии, был, как все в то время, снобом и сразу видел хорошего жениха, когда с ним встречался, — привечал молодого человека при дворе и прочил его себе в зятья. Вскоре после этого из Калабрии поступили сообщения о баронских волнениях; и Боннеллюс, у которого в этом краю имелись важные семейные связи, казался подходящим кандидатом для дипломатической миротворческой миссии. Вероятно, это была величайшая ошибка в жизни Майо. Он любил молодого человека как собственного сына, по утверждению фаль-канда, и похоже, переоценил его ум и преданность. Прибыв на континент, Боннеллюс не смог сопротивляться оказываемому на него давлению, особенно тому, что исходило от обольстительно красивой графини Клеменции Катанцаро. Не прошло и нескольких дней, как он перешел на сторону заговорщиков, поклявшись убить своего благодетеля; за эту услугу ему была обещана рука не маленькой барийской торговки, но самой Клеменции, богатейшей и самой влиятельной наследницы в Калабрии.[85]
Одна из опасностей, подстерегающих диктатора — каковым Майо к тому времени действительно был, — состоит в том, что ему становится все труднее верить неприятным, истинам. Повторяющиеся предупреждения брата Стефана не произвели на Майо впечатления. Наконец, ему представили неопровержимые доказательства существования заговора с полным списком всех заговорщиков, который начинался с Маттео Боннеллюса, но единственного письма от Маттео, в Жотором тот объявил, что его миссия успешно завершена, и просил, в качестве награды, чтобы долгожданную свадьбу его с дочерью Майо перенесли на более ранний срок, оказалось достаточно, чтобы рассеять последние страхи. Успокоенный Майо стал готовить свадьбу, в то время как его предполагаемый зять, уже вернувшийся в Палермо, втайне занимался овеем другими делами.
К вечеру Дня святого Мартина 10 ноября 1160 г. он был готов. И, как пишет Фальканд:
«Когда солнце опустилось и начали надвигаться сумерки, весь город наполнился смутными и неожиданными слухами; горожане бродили туда-сюда группами, беспокойно спрашивая друг друга, что должно случиться, что послужило причиной такого смятения. Другие, со склоненными головами, но с ушами уже готовыми для новостей, встречались на площадях, высказывая самые противоречивые мнения. Большинство, кажется, думало, что король отправился в архиепископский дворец по наущению Майо и что здесь, на этой самой улице, его убьют».
