Татьяна Павлова - Закон свободы: Повесть о Джерарде Уинстэнли
Луна все ниже склонялась к горизонту и становилась все краснее, мутнее, печальнее. Над головой выступили крупные августовские звезды. Джерард, превозмогая усталость и боль в плечах, возился с бедными животными. И виделась ему впереди бесконечная вереница ожидавших его бед, он будто знал, что еще и еще придут к нему от прокурора и опять заберут коров — этих и других, соседских; что будут требовать с него денег за судебный процесс, которых ему взять неоткуда; будут посылать на холм проповедников и шпионов, дабы отвратить от него товарищей и расколоть лагерь; будут снова и снова вытаптывать по ночам посевы, ломать инструменты и дико кричать, и выплясывать на обломках, как тогда, в Троицын день, — от радости, что душат дело свободы. А он будет писать жалобы — судьям, командирам Армии, олдерменам и жителям Сити, членам парламента, ученым Оксфорда и Кембриджа, — и все это будет напрасно. Если и ответят ему, то так, как ответил на его просьбу парламент: «Мы заняты сейчас другими, более важными делами; поэтому ответа нашего придется подождать».
Ненависть к диггерам уменьшаться не станет, а будет расти. Потому что эти кроткие бедняки опасны. Да, да, опасны. Они пытаются работать на земле, которая дает лордам доход или десятину; которую можно огородить или обложить штрафом; которую можно продать и выручить деньги. А деньги — их бог; они не отдадут своего, пока души их темны, а сердца алчны. Есть ли вообще смысл взращивать прекрасное древо свободы в проклятом месте, наполненном чертополохом и тернием?
Он отошел от коров, поставил неполное ведро с молоком на землю, вытер руки. Беспощадная истина раскрылась перед ним. Воры и убийцы, одобряемые лживыми проповедниками, правят нацией; законы этого мира — законы тьмы. Вся страна — царство дьявола, потому что правит в ней алчность. И пока эти слуги Вельзевула владеют мечами, тюрьмами, кнутами и виселицами, их не одолеть.
Борьба предстоит долгая, мучительная. Однако оружием, восстанием ничего не добиться, пример левеллеров — тому свидетельство. Их борьба, борьба беднейших, должна состоять в том, чтобы снова и снова выходить на свои скудные поля, снова и снова взрыхлять бесплодную почву, и засевать, и возделывать ее, и жить в братстве и общности друг с другом.
Джерард еще раз взглянул на небо: оно стало теперь совершенно черно, на нем сверкали звезды. До рассвета было еще далеко.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ПАСТОР ПЛАТТЕН
«Все говорят о свободе, но сколь немногие делают что-то для свободы! А тех, кто действует для свободы, преследуют те, кто говорит и проповедует о свободе».
УИНСТЭНЛИ1. «АНАТОМИЯ МЕЛАНХОЛИИ»
Сумрачный пасторский дом всегда казался пустым, хотя его населяло довольно много народу — дети, слуги, учитель. Но после смерти Маргарет Платтен, урожденной Лайнд, хозяйки и владелицы имения, душа будто ушла из этого дома. В нем поселилась нежилая тишина.
Вслед за уходом матери разлетелись и старшие дети. Сыновей отец послал в Оксфорд. Дочь вышла замуж и жила в Эссексе. А двое младших, мальчик и девочка, со смертью матери будто лишились свойственных детству резвости и веселости. Бледными тенями бродили они, держась за руки, по пустым комнатам, в положенные часы чинно сидели за обедом, а во время уроков прилежно внимали словам учителя. Пастор Платтен больше всего ценил тишину в доме. Он приучил детей разговаривать полушепотом и не бегать по лестнице.
Он сидел наверху, в библиотеке, и готовился к проповеди. Стоял ноябрь 1649 года — время тяжкое, хмурое. Мутный дневной свет едва пробивался сквозь окна. Свечи приходилось зажигать в четыре часа пополудни. Невероятная слякоть и сырость рождали отвращение к божьему миру.
«Сколь счастливы были бы мы, — читал он, — и сколь благословенным и сладостным довольством могли бы быть овеяны наши дни, если бы мы могли сдерживать себя и как должно сносить обиды, учиться благочестию, кротости, терпению, забывать и прощать, как велит слово божье…»
Пастор поднял лысеющую голову и уставил круглые очки на горящую свечу. Ему не хотелось работать. Прочитанные слова ничего не говорили сердцу. В сердце же гнездилось злое, непобедимое раздражение. «Теперь этот сброд закопошился на моей земле, — думал пастор. — В августе их прогнали из владений сэра Фрэнсиса Дрейка, и они объявились в моем маноре. Безбожники!..»
Ему не хотелось думать о завтрашней проповеди. Да что проповедь! Собери теперь народ в церкви! Этот Уинстэнли, нищий пастух, перетянул на свою сторону половину прихожан. С установлением Республики церковное благочестие пало, строгие указы парламента не помогают. А нравы!.. Он вздохнул прерывисто и тяжко, боясь прикоснуться к больному вопросу.
Патрик Платтен, воспитанник Оксфорда и ректор собора, а также владелец манора в Кобэме, волею судеб был поставлен пастырем местного населения. Господь определил его наставлять и воспитывать жителей окрестных сел, которых он презирал в душе за их невежество, темноту и тупость. Он должен был отвечать за порядок в храме, за многочисленность и послушание паствы, за благомыслие каждого из прихожан. И всегда старался честно исполнять эти обязанности. А теперь вот паства разбредалась, храм пустел, влияние его проповеди заметно пошатнулось после того скандального спора с Уинстэнли в храме. «Господи, — подумал он словами псалма, — спаси меня, господи, ибо не стало праведного, ибо нет верных между сынами человеческими… Повсюду ходят нечестивые, когда ничтожные из сынов человеческих возвысились…»
То, что происходило сейчас в Англии, было чуждо и непонятно его душе. Смуты, войны, неразбериха… Возвышение темных и незнатных… Божественный порядок нарушился. Истина и свобода для пастора состояли в том, чтобы каждый жил на своем месте и работал в чистоте сердца на отведенном ему поприще. И пусть лорд будет лордом, торговец — торговцем, а бедный арендатор — бедным арендатором. И бедный арендатор пусть снимает шляпу перед лордом или пастором, чтобы показать свое уважение к божественному порядку. Жить, подчиняясь свыше определенной иерархии, — удел сынов человеческих.
Он снова взялся за книгу и прочел: «Смиряйте страсти свои и думайте лучше о других, как говорил апостол Павел, чем о себе самих; равно любите друг друга и не помышляйте об отмщении, но живите в мире со всеми…» Книга называлась «Анатомия меланхолии», пастор черпал из нее немало полезных мыслей для своих проповедей. Автор, викарий Роберт Бертон, выяснял, систематизировал и толковал причины человеческой печали — причины духовные, телесные, моральные, медицинские, любовные… Она была начинена мудростью всех времен; на каждой странице цитировались то античные классики, то отцы церкви, то средневековые схоласты, а также поэты, историки, путешественники.
Но сегодня пастору не читалось. Он поднял голову, толстые губы раздвинула неприятная улыбка: он вспомнил бумагу, которую послал лорду Фэрфаксу и Государственному совету около месяца назад. В ней говорилось, что диггеры — мятежники, не желающие подчиняться правосудию, что они силою захватили дом одного из его арендаторов и держат там мушкеты для своей охраны, и что они вообще — пьяницы и кавалеры, которые только выжидают момента, чтобы оказать содействие принцу Карлу.
Он написал этот донос в великом гневе, когда узнал, что диггеры перешли на его землю, на ту часть холма святого Георгия, которая примыкала к Кобэму, и начали вспахивать пустошь. Было и еще одно обстоятельство, в котором пастор предпочитал не сознаваться даже самому себе. Дело в том, что с лета он стал замечать странное и решительное стремление невесты избегать его. Когда они виделись, лицо ее словно застывало, становилось замкнутым и отчужденным. Он объяснял это своим поражением в парламенте и решил предоставить дело времени: оно все залечит и расставит по местам. Каково же было его изумление, когда начали доходить слухи о ее встречах с этим Уинстэнли!
Первым сплетню принес Сандерс, племянник судьи. Лицемерно опуская глаза и то и дело прижимая платок к насморочному носу, он тонким лживым голосом сообщил, что видел их на закате в роще вдвоем.
— И другие видели, — сказал он и помолчал, всем видом выражая сочувствие пастору. — И это не в первый раз.
Платтен ничего тогда не ответил, но лицо его потемнело, а на сердце легла черная, тяжелая, разъедающая ненависть. Не к ней, женщине, сосуду слабому и подверженному порче, а к нему — соблазнителю умов и совратителю невинности. Этот жалкий разорившийся торговец привел на его землю нищих кротов, и они стали вгрызаться в ее лоно, срубать великолепные деревья, строить лачуги. Он своими проповедями братства увел прихожан из его церкви. И он же, червь, посягнул на его невесту!
Пастора начинало трясти от слепого, неразумного гнева, когда он думал об этом. Не то чтобы он очень уж любил Элизабет. Он выбрал ее скорее разумом, нежели сердцем: тихая, умная, сдержанная девица из хорошей семьи лучше всего годилась для его целей. Она следила бы за чистотой, занималась детьми и хозяйством и главное — поддерживала бы священную и необходимую тишину в его доме. И вот — о времена, о нравы! Добропорядочная девица бегает на свидания к оборванцу. Это сознавать было нестерпимо.
