Евгений Тарле - Крымская война. Том 1
Как мы уже в своем месте видели, с первого же момента, когда Европа узнала о готовящемся посольстве Меншикова, между английской и французской дипломатией существовал тесный контакт и было заключено соглашение, по которому обе стороны осведомляли друг друга о всех своих шагах, касающихся восточных дел.
Продолжая не видеть и не признавать этого тревожного факта, который, однако, с каждым днем утрачивал характер дипломатического секрета, барон Бруннов по-прежнему убаюкивал и себя самого и царя надеждами на неисчерпаемое благородство и русофильство лорда Эбердина и его всемогущество. 20 апреля Бруннов виделся с главой английского правительства, и Эбердин наговорил ему много утешительного — как всегда. Оказывается, лорд Каули, британский посол в Париже, будто бы «употребил все средства, бывшие в его распоряжении, чтобы воспрепятствовать отплытию французской эскадры. Но ему не удалось. Несомненно, французское правительство, настаивая на этой морской экспедиции, несмотря на сопротивление Англии, имело в виду принудить Англию последовать этому примеру… требовалась большая твердость духа (une grande fermeté d'esprit) со стороны лорда Эбердина», чтобы воздержаться от следования этому дурному примеру. Бруннов полон благодарности к Эбердину: «Мы должны ему отдать должное за благоразумное поведение», так как «нужно сказать, отсутствие активности с его стороны непопулярно в глазах английского общественного мнения».
Бруннов знает, откуда идет зло: письма коммерсантов с Востока, консульские донесения и доклады Стрэтфорда-Рэдклифа из Константинополя — вот что поселяет подозрительность и вражду в британском правительстве и обществе. Бруннов даже сообщил Эбердину инструкции, данные Меншикову при его отъезде из Петербурга, и английский премьер был вполне (якобы) успокоен. Но вот беда: Эбердин одинок в своем благородстве и своем доверии к бескорыстным целям защитника православной веры Николая! «Единственный человек в Англии, который был бы способен в настоящий момент высказаться за нас в этом деле, — это лорд Эбердин». Вот, например, этот вопрос о сенеде, о «формальном договоре между Россией и Портой: лорд Джон Россел и лорд Пальмерстон в кабинете, лорд Стрэтфорд-Рэдклиф в Константинополе и большинство государственных людей в обществе и в обеих палатах посмотрят на такую сделку, как на новый симптом упадка Оттоманской империи и как на новое торжество русской политики»[142]. Словом, если не повредят (как это уже с беспокойством предвидит Бруннов) злонамеренные донесения Стрэтфорда, то Эбердин восторжествует в кабинете против Пальмерстона и Россела.
Правда, премьер в этой дружеской беседе вставил такие слова: «Лишь бы только вы (русская дипломатия — Е. Т.) замкнулись в рамки урегулирования вопроса о святых местах, и все уладится». Эти слова можно было понимать и как угрозу, и как «дружелюбное» предостережение, но ни в коем случае не как поощрение к захвату части турецкой территории. А Бруннов, хорошо знающий, о чем идет речь в Петербурге и к чему служат все эти умышленные дерзости Меншикова в Константинополе, делает такой вывод из своей долгой беседы с Эбердином, причем этот вывод Нессельроде немедленно сообщил царю: «В настоящий момент мне достаточно уведомить ваше превосходительство о шагах, которые я предпринял, чтобы удостовериться в образе мыслей первого министра. Этот образ мыслей заслуживает столько доверия, что я позволяю себе надеяться, что не будут бесплодными мои старания открыть пути к результату, согласному с августейшими намерениями императора». А так как основное августейшее намерение Николая заключалось в разделе Турции и так как Эбердин об этом точно знал уже из давних донесений Сеймура о разговорах с царем, то как должен был истолковать царь подчеркнутые выше слова Бруннова? Конечно, как приглашение дерзать и дальше, не обращая внимания на предосудительное поведение Наполеона III и на огорчающую благородного Эбердина внезапную экскурсию французского военного флота на Восток. Иначе говоря, это длиннейшее донесение крайне довольного собой Бруннова, объективно, именно и делало то дело, которое было так желательно Наполеону III в Париже, Пальмерстону в Лондоне, Стрэтфорду-Рэдклифу в Константинополе.
В те дни, когда Эбердин в Лондоне производил такое отрадное впечатление на Бруннова, в Константинополе дело подготовки разрыва между Турцией и Россией взял на себя явившийся наконец к месту своего служения Стрэтфорд-Рэдклиф. Ехал он из Лондона долго и успел основательно поговорить с кем нужно на двух своих путевых остановках: в Париже и в Вене. В Париже Наполеон III и императрица Евгения осыпали его демонстративно всяческими любезностями, так что это бросалось в глаза представителям дипломатического корпуса[143]. В Вене повторилось то же самое. В обеих столицах радовались появлению на константинопольской сцене этого энергичнейшего и умнейшего из дипломатических врагов Николая.
В Вене в эти дни очень старались опровергнуть усиленно распространяемое русскими представителями мнение, будто посольство Меншикова совершенно аналогично по существу посылке (в январе 1853 г.) австрийского агента графа Лейнингена в Константинополь с требованием воздержаться от затевавшейся турецким правительством карательной экспедиции в Черногорию. И в Англии и во Франции согласны были с графом Буолем, что ничего общего между миссией Лейнингена и посольством Меншикова нет и быть не может уже потому, что Австрия не затевает раздела Турции.
6
5 апреля 1853 г. лорд Стрэтфорд-Рэдклиф прибыл в Константинополь и немедленно начал свою дипломатическую игру. Прежде всего необходимо было отставить великого визиря Мехмета-Али. Это дело несколько затянулось, но, впрочем, в последние пять-шесть недель своего пребывания у власти Мехмет-Али старался идти в ногу и не сбиваться с пути, держа равнение по Стрэтфорду. Стрэтфорд не только делал вид, будто он в эти первые времена после своего прибытия нисколько не интригует против России и всячески хочет уладить конфликт мирным путем, — но он в таком духе посылал и донесения в Лондон, зная, как не любит излишней поспешности глава кабинета лорд Эбердин, и понимая, насколько выгоднее держаться за кулисами, в строжайшей тайне наставляя турок в желательном Пальмерстону духе. Он прикидывался, будто вовсе и не знает о точном содержании русской ноты и проекта конвенции, хотя на самом деле не только превосходно знал об этом проекте, но очень ловко совершил нужный ему крайне важный подлог при пересылке в Лондон копии текста русской ноты. Именно: в статье 1 говорится, что русское правительство получает право, как и в прошлом, делать представления (турецкому правительству) в пользу церкви и духовенства, а Стрэтфорд-Рэдклиф вместо делать представления (faire des représentations) ввернул от себя: давать приказы (donner les ordres). Это сообщало всей русской ноте дерзкий, повелительный, вызывающий характер. Подлог был рассчитан лордом Стрэтфордом-Рэдклифом очень тонко и вполне удался.
Очень интересовало Меншикова, с чем приехал в Константинополь Стрэтфорд-Рэдклиф и о чем он так долго разговаривал при первом же свидании с великим визирем и рейс-эфенди (министром иностранных дел) Рифаатом. Меншиков наводил справки у обоих этих лиц и уловил «чрезвычайное смущение вышеупомянутых двух сановников»; он старался выведать кое-что у самого Стрэтфорда. Но не тут-то было. И турецкие сановники, и Стрэтфорд рассказывали ему все, что угодно, но только не то, что было в действительности: «Великобританский посол при первом свидании своем с верховным визирем и рейс-эфендием предложил им заняться мерами улучшения внутреннего быта Турции, устройством путей сообщения, поощрением хлебопашества, справедливым управлением христианскими поколениями (Меншиков хочет, очевидно, сказать: племенами, народностями — Е. Т.) и, наконец, введением в провинциях представительного начала, дарованием права выбора депутатов мусульманскими и христианскими общинами для обсуждения местных треб (потребностей — Е. Т.) и избрания частных правительственных лиц». Что именно хочет сказать Меншиков этими тремя последними словами — неизвестно. Князь Александр Сергеевич свободно читал разнообразные книги на трех иностранных языках и прекрасно писал по-французски, но писать грамотно на русском языке не удостаивал. Почему ему пришло в голову написать именно на русском языке это письмо к барону Бруннову, который по-русски читал почти с таким же трудом, с каким Меншиков писал на этом языке, понять невозможно[144]. Бруннов переслал эту неясную бумагу Нессельроде. Конечно, Меншиков понимал, что все эти благие реформаторские советы Стрэтфорда были придуманы, чтобы не сказать о реальной теме и первого и всех последующих разговоров великобританского посла с турками.
