Александр Носович - История упадка. Почему у Прибалтики не получилось
Эстонская власть между тем, помимо изменений в законодательстве, борется с русскоязычным образованием с помощью «оптимизации», то есть закрытия русских гимназий. После принятия законодательной нормы, по которой в гимназии должны учиться не менее 120 учеников, под удар попало более половины русских школ. О том, что их закрытие является именно борьбой с обучением на русском языке, а никакой не оптимизацией, говорят конкретные случаи. «В Эстонии одна из самых популярных и одна из самых страшных фраз: „от меня ничего не зависит, я маленький человек“. Увы, поэтому большинство русских в Таллине не ходят голосовать и отдают свои права другим. Но ведь есть и другой у нас опыт — Муствеэской русской гимназии. Там проблема была в том, что в этом маленьком городке, где русские живут со времен Петра I, где 1,5 тысячи населения и две гимназии: одна — русская, а другая — эстонская, в русскую гимназию подали заявление 10 человек, в эстонскую — 1 русский, который решил, что хочет учиться на эстонском языке. Отгадайте, какую гимназию захотели закрыть, а какую оставить, и какую гимназию присоединить к какой. То есть, несмотря на арифметику, закрыть решили русскую гимназию и этих 10 детей передать в эстонскую гимназию. Было принято решение городского собрания этого города, что так и должно быть», — говорит председатель правления НКО «Русская община Эстонии» (одной из немногих общественных организаций русскоязычного населения, пытающихся бороться за образование на родном языке) Мстислав Русаков. Так что уничтожение русскоязычного образования и в Эстонии проводится сознательно и последовательно.
6. Хорошие русские: идеал прибалтийской ассимиляции
Эстония. Заходит русский покупатель в магазин, начинает на ломаном эстонском объяснять, чего он хочет.
Продавщица:
— Посалуйста, коворитте по-русски, я всё поннимаю.
Покупатель:
— Мы пятьдесят лет слушали ваш «русский», теперь вы послушайте наш «эстонский».
Эстонский анекдотПод ассимиляцией в этнологии понимается потеря этнической группой своих отличительных черт и их замена на отличительные черты, свойственные другой этнической группе. Ассимиляция может носить как добровольный, так и принудительный характер: в последнем случае она пересекается с понятием этноцида — политикой уничтожения национальной идентичности, национального самосознания этнической группы. Этноцид добивается тех же целей, что и геноцид, но не использует для этого физическое насилие. Идеальный результат политики принудительной ассимиляции тот же, что и в случае геноцида: сокращение (вплоть до полного исчезновения) числа людей, считающих себя принадлежащими к какой-либо национальной группе, потеря ими своего языка, культуры, исторической памяти, самоназвания, переход в подчиненное положение к этнической группе, подвергшей их этноциду.
Эстонизация, латышизация и литуанизация, которыми занимаются прибалтийские государства, являются именно политикой принудительной, осуществляемой властью ассимиляции, что подтверждают принятые в этих странах государственные программы по «интеграции и сплочению».
Яркий пример: программа интеграции латвийского общества, разработанная в 2011 году скандальной националисткой-антисоветчицей (в прошлом — ярой комсомолкой), на тот момент депутатом Сейма от правящей партии «Единство» Сармите Элерте. Принятая программа прямо предполагает, что интеграция латвийского общества должна происходить путем культурной ассимиляции русскоязычного населения: чтобы все противоречия между русскими и латышами исчезли, нужно просто превратить русских… в латышей. Вуаля!
Характерные цитаты из документа Сармите Элерте: «Латышская государственная нация вместе с меньшинствами образует Латвийский народ», «Латышская идентичность — латышский язык, культура, социальная память — объединяет весь латвийский народ, делая его общиной демократического участия. Из-за этого в интересах Латвийского государства углубить латышскую идентичность, которая объединяет общество, делая его сильнее в современных условиях глобализации, и расширяет его, чтобы в него могли включиться национальные меньшинства и иммигранты».
То есть сплочение латвийского общества состоит в усилении роли латышского языка (это ещё ладно — хотя бы можно представить, как это будет выглядеть технически) и латышской исторической памяти. Получается точь-в-точь определение ассимиляции и этноцида: русские должны забыть о том, что они русские, подвергнуть головной мозг лоботомии (а как иначе выкинуть из него коллективную память нескольких поколений своего народа?) и начать смотреть на историю и современность латышскими глазами. Как заметил председатель Парламента непредставленных (общественной организации, объединяющей латвийских «неграждан») Валерий Комаров, «если 9 мая для вас День Победы, то вы плохо интегрированный русский, если это день скорби и начала новой оккупации, то вы хорошо интегрированный».
Русских жителей Латвии и Эстонии, которые в целом следуют политике ассимиляции, принято называть «правильными русскими» или «хорошими русскими», а в среде соотечественников — «интеграстами». Латвийский социолог Ольга Процевская в резонансной статье 2013 года иронически формулирует «Кодекс поведения хорошего русского». Итак, хороший русский:
• «Признает, что возвращение в 1991 году к Латвийской Республике образца 1918 года было единственным возможным решением, а не политическим выбором, который можно было сделать, а можно — и не сделать. Осознает, что неизбежно следующее из концепции преемственности разделение на граждан и „неграждан“ — достаточно либеральное решение, и могло быть ещё хуже;
• Никогда публично не напоминает о том, что в программе победившего в 1989 году на выборах в Верховный Совет Латвийского Народного фронта был такой текст: „ЛНФ выступает за то, что гражданство должны получить постоянные жители Латвии, которые декларируют своё желание получить гражданство Латвии и недвусмысленно связывают свою судьбу с Латвийским государством“;
• Иронизирует над „Центром согласия“ и презирает „линдермановцев“;
• 9 мая проводит как обычный день, 79-метровый обелиск и весь прилегающий к нему архитектурный ансамбль никогда публично не называет официальным названием — „Памятник освободителям Риги“;
• Проблемами „русской общины“ не интересуется, поскольку они на него не распространяются. Это проблемы плохо интегрированных, не нашедших своего места в латвийском обществе неудачников;
• Не задает лишних вопросов по поводу того, почему в госуправлении абсолютное большинство (около 80 %) — латыши; русские сами виноваты, что их там нет;
• Не показывает того, что его задевают бесчисленные случаи, когда словосочетание „Красная армия“ или, скажем, „те, кто реализовывал сталинские репрессии“ заменяется на просто „русские“;
• Уважает то, что в Латвии демократия и благополучие всех жителей не могут быть более важными, чем защита латышского народа, культуры и языка»[77].
Последовательное изъятие русского языка из публичной сферы, запрет на его использование в высшем образовании, постепенный переход на государственные языки русских школ, преследование русскоязычных газет и телеканалов, а также переименование улиц, снос памятников, запрет старых и введение новых праздников — всё это меры для выращивания «хороших русских», проводимые в рамках политики принудительной ассимиляции русскоязычной общины.
Однако результаты прибалтийского этноцида оставляют желать лучшего: русские общины в Латвии и Эстонии уже не раз показали, что не поддаются политике культурной ассимиляции, и происходили соответствующие эксцессы на втором-третьем десятилетии после провозглашения независимости, когда, казалось бы, русские с латышами и эстонцами уже должны были бы слиться в единый народ, но — нет. Русский бунт против переноса «Бронзового солдата» в Таллине и на северо-востоке страны эстонские власти восприняли именно как провал политики интеграции: в 2007 году, после полутора десятилетий жизни в независимой Эстонской республике местные русские по-прежнему верны своим представлениям о событиях 1941–1945 годов как о Великой Отечественной войне, победу в которой они считают победой над фашизмом, а не победой одного тоталитарного строя над другим. Точно так же дорожат символами и образами Великой Победы, берегут памятники «советской оккупации» как свои и готовы для их защиты выступить против эстонского государства!
В Латвии не менее ярким, чем протесты 2003–2004 годов против школьной реформы, стал референдум 2012 года о втором государственном языке. За поправки к Конституции Латвии, предусматривающие государственный статус русского языка, проголосовали 273 тысячи человек — почти всё русскоязычное население Латвии, обладающее правом голоса (еще около 300 тысяч на тот момент были негражданами, т. е. голосовать не имели права). Результаты референдума показали, что за 20 с лишним лет интеграции латвийского общества не просто не произошло — произошел противоположный процесс поляризации двух этнолингвистических общин. Если в конце 1980-х годов русские наравне с латышами участвовали в Народном фронте, а на референдуме 1991 года около половины русскоязычного населения поддержали независимость Латвии, то референдум 2012 года четко разделил латвийское общество по языковому признаку — политика сплочения на основе культурной ассимиляции русскоязычных блестяще провалилась.
