Юрий Малинин - Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия
В представлении А. Шартье король, будучи «человеком моральным», должен быть также и человеком «политическим». В этом своем обличье он является «главой государства (caput rei publicae) и оплотом всеобщего закона»,{429} и эти его функции в ту эпоху осмыслялись преимущественно на основании античных политических и правовых идей. Начало их распространения во Франции относится к XIII в., и период XIV–XV вв. становится решающим в формировании новой политической мысли, а точнее говоря — политической мысли в собственном смысле слова.
Именно в эти столетия благодаря переводам сочинений Аристотеля, сделанным Н. Оремом, во французском языке утверждается понятие политики в разных его вариантах — «politie, politique». В то же время в обиход входит и понятие государства, как «дела общественного», заимствованное из римской политической культуры. Это обогащение социально-политической лексики было признаком глубокого переосмысления государственного устройства. Наряду с этико-правовой мыслью нарождалась мысль политико-правовая, ориентировавшаяся на нормы римского публичного права и черпавшая силы не столько в божественном законе, сколько в законе природы.
Развитие новой политической теории определяло для Франции той эпохи наиболее глубокие и выразительные преобразования в области интеллектуальной культуры. Результатом была «доктрина королевской власти, созданная силой теоретизирования и сознательной волей к самому широкому распространению монархической веры, и она будет все яснее уточняться в своих чертах, которые она сохранит до конца Старого порядка».{430}
При той важности, какую новые политические идеи монархического характера имели для дальнейшего политического и духовного развития французского общества, они, естественно, всегда чрезвычайно привлекали исследователей той эпохи. Научная литература по данной проблеме особенно богата и разнообразна, тем более, что это проблема не только французской истории, но и вообще западноевропейской. И хотя на французской почве политическая мысль обрела немало специфических черт, она все же развивалась в русле теоретизирования, свойственного всему западному миру, а поэтому большой вклад в разработку проблемы сделан многочисленными общими исследованиями по истории европейской мысли.{431}
Обращаться к проблеме, с разных сторон освещенной во многих прекрасных исследованиях, дело, несомненно, рискованное, особенно если учесть, что предстоит дать довольно беглое описание политической теории, по праву заслужившей внимание, которое ей оказывает с давних пор историография. Однако обойти ее невозможно, и поэтому мы попытаемся вскрыть внутреннюю логику этой теории, остановившись на ее главных положениях, которые получили распространение в общественной мысли XIV–XV вв. Немалый интерес при этом представляет соотношение этой теории с традиционной этико-политической мыслью в структуре общественного сознания. Этот вопрос в научной литературе рассмотрен недостаточно, но ввиду целей данной работы, претендующей на характеристику именно структуры сознания, он является весьма важным.
Логика нового политического мышления, пробивающего себе дорогу с XIII в., наиболее ясно предстает в сочинениях видных философов и легистов той эпохи, в том числе и легистов времен правления Филиппа IV Красивого, положивших начало развитию монархической теории во Франции. Основные постулаты этой теории ранее были разработаны теми идеологами имперской власти, которые ставили своей целью доказать ее независимость от власти римских пап и обосновать ее приоритет.{432} Французским легистам оставалось в основном лишь приспособить те же идеи применительно к королевской власти, что они с успехом и сделали, по существу изложив в своих сочинениях главные политико-правовые максимы, на которые опиралась монархическая доктрина. Поскольку учение легистов эпохи Филиппа Красивого достаточно глубоко проанализировано в научной литературе, мы не будем специально на нем останавливаться и лишь заметим, что, как справедливо указывается во многих исследованиях, их теория несомненно опережала политическую практику, представляя такую модель монархии, какая будет реализована, да и то не полностью, лишь при абсолютизме Нового времени.{433}
Большая дистанция отделяла эту теорию также от массового политического мышления, которое в XIV–XV вв. ориентировалось по большей части на этические и феодально-правовые нормы. И лишь постепенно, благодаря усилиям монархической пропаганды и распространению античных политико-правовых понятий, отдельные ее положения вживались в традиционное сознание.
Наиболее прочно укоренившимися в социальном сознании этой эпохи были фундаментальное для этой теории понятие суверенитета короля, а также понятие королевской власти как суверенной. Оба они стали обычными понятиями политической лексики и в разнообразной литературе широко использовались без каких-либо пояснений и раскрытия их смысла. Для многих авторов их изначальный смысл, по-видимому, ускользал, настолько они стали привычными.
Смысл этот очень важен, ибо то и другое понятия означали высшую власть, которая не признает над собой никого, кроме Бога, и которая в теории представлялась наподобие власти римского императора. Понятие суверена вытесняло феодальное понятие сюзерена, употреблявшееся в литературе XIV–XV вв. весьма редко.{434}
Появление идеи королевского суверенитета относится к XII в., и наиболее ранней формулой, выражавшей ее, было утверждение, что «Le Roy ne tient que de Dieu» (Король держит власть лишь от Бога). По сути, это была еще феодальная формула, означавшая, что король не является чьим-либо вассалом, и направленная на то, чтобы отвергнуть претензии Священной Римской империи на верховенство.{435} По этой причине французские короли в XII в., такие как Людовик Толстый или Людовик Молодой, в своих хартиях титуловали себя императорами и августами, выражая то же стремление к независимости от империи.{436} Позднее, в середине XIII в., французским юристом Жаном де Блано была пущена, в ход другая формула королевского суверенитета перед лицом империи: «…король Франции является императором в своем королевстве», которая позднее получила довольно широкое распространение.
В XIV в. суверенитет французского короля по отношению к императорам составлял еще достаточно актуальный вопрос, чтобы его обстоятельно обсуждать с теоретической точки зрения. Так, автор «Сновидения садовника» приводит многочисленные доводы, доказывая, что французский король неподвластен императору. Прежде всего он обращается к божественному праву, запечатленному в Священном Писании, и замечает, что королевства (царства) были учреждены самим Богом, как явствует из Ветхого Завета, тогда как империи появились позже и не по воле Бога, а в силу завоеваний. В заключение своего экскурса в Библию он восклицает: «Как смеет какой-либо император в прошлом или настоящем безумно воображать, будто имеет какую-либо власть или суверенитет над тем, кто утвержден сеньором самим Богом-отцом и не имеет над собой суверена, кроме одного лишь Бога?»{437} К схожему выводу автор приходит, рассмотрев вопрос об императорской власти с точки зрения всех видов человеческого права, ибо коль скоро королевская власть установлена по божественному праву, а императорская — по человеческому, эта последняя не может претендовать на верховенство.
Другим распространенным доводом в пользу независимости короля от императора было утверждение, что поскольку Франция «стала империей раньше, и лишь позднее немцы создали империю»,{438} то король Франции обладает властью не меньшей, чем императоры. С той же целью иногда использовалась старая концепция «переноса империи» (translatio imperii), согласно которой «владычество над миром и достоинство суверенной империи некогда перешло от ассирийцев к персам, от персов к грекам, от греков к римлянам, от римлян к французам и германцам»{439}. Или же Франция представлялась частью былой империи, которую «разделил Святой Карл Великий, пожелав и установив, что у королевства Франции будет такое же благородное достоинство и такая же высшая власть и привилегии, какие были у империи».{440}
Таким образом, король Франции имел право титуловаться императором, поскольку его власть была столь же суверенна. Он «император в своем королевстве и не признает никакого суверена, кроме Бога».{441} В XIV в. этот титул действительно нередко прилагался к королю, подчас вместе с другими, дабы подчеркнуть величие его власти, как это делает, например, Ф. де Мезьер{442}: «суверенный государь, император и король галльской нации». Но в XV в., когда проблема политического суверенитета короны по отношению к империи перестала быть актуальной и представление, что достоинство короля не ниже императорского, более или менее укрепилось, титулование короля императором прекращается. В королевских документах оно уже не встречается и в XIV в.{443}
