Денис Абсентис - Христианство и спорынья
Вообще, обвинения в использовании «ведьминых мазей» (то есть наркотиков) и в каннибализме — характерная черта таких процессов. Что касается столь распространенных обвинений (и признаний) в каннибализме, то здесь две причины. Первая — каннибализм реальный, происходивший в Европе на протяжении всех средних веков. В этих процессах обвиняемые действительно были людоедами, а «насланная дьяволом» ликантропия всего лишь объясняла, как «образ и подобие Божие» смог до такой жизни докатиться. «В том, что имела место реальная ликантропия, связанная с людоедством, нет ни малейшего сомнения»6 — отмечал даже знаменитый историк религий Мирче Элиаде. Вторая — обвинения (признания под пытками — не аргумент) в самом страшном преступлении, на которое способен человек. Ужасней этого обвинения на подсознательном уровне просто нет. Сейчас, заняв вершину пищевой цепочки, люди практически забыли и не задумываются о том, что исторически человек — это еда, пища для более сильных зверей. Эта тема — почти табу, как и тема каннибализма. «Долгое время человек не испытывал абсолютно никаких проблем из-за того, что воспринимал себя как еду. Риск быть съеденным диким животным — пожалуй, один из наиболее понятных нам аспектов подобного мироощущения» — хорошо заметил А. Щипин в статье «Человек — это звучит вкусно!». Этот дикий подсознательный страх «быть съеденным» сейчас находит свое отражение в фильмах ужасов, где клыки монстра — главный атрибут жанра. Как отметил еще Ошо Раджниш, даже христианский и мусульманский обряд погребения, буддийское и индуистское сожжение — всего лишь проявления все того же страха быть съеденным даже после смерти.
Поскольку каннибализм так ужасен, средневековый разум решил, что раз «нормальный» человек быть каннибалом не может, то следовательно он превращается в волка под действием особых «дьявольских мазей». Или второй, более разумный (и, соответственно, потерпевший поражение), вариант — человек в волка не превращается, но таковым себя считает. Отношение церкви к ликантропии было неоднозначным, нередко считалось, что проблема — именно галлюциногенного характера, что тогда называли «демонической иллюзией». Многим было понятно, что у людей глюки, только источник виделся не в спорынье, а в «ведьминых снадобьях» и «волчьих мазях».
Связь перманентного отравления населения спорыньей с охотой на ведьм и крестовыми походами, похоже, вызывает больше протеста и признается труднее, чем аналогичная связь с возникновением феномена ликантропии и охоты на «волколаков»:
Это, в частности, было вызвано скудностью питания простого народа в те времена в Европе. Если по каким-то причинам существующий уровень питания недостаточен для нормальной жизнедеятельности, прием наркотиков может принести временное облегчение. Однако, быстро привыкая к такому допингу, организм перестает самостоятельно вырабатывать нужные соединения. Так возникает наркотическая зависимость, ведущая к тяжелым нервно-психическим расстройствам и деградации личности…
Спорынья содержит пеструю смесь алкалоидов, в основе структуры которых лежит вещество, названное лизергиновой кислотой… При массовых отравлениях вышеописанного типа, при усилившейся борьбе церкви против «нечистой» силы, рассказы о действиях которой вбивались в головы населения, немудрены массовые вспышки заболевания ликантропией.
Отношение церкви
Самые «прямые» улики исходили от тех, кто, по их словам, собственными глазами видел, как происходит эта чудодейственная трансформация. В книге священника Монтегю Саммерса «Оборотень» приводится рассказ ректора университета в Пуатье во Франции Пьера Мамора (XV в.), поведавшего ужасную историю о жене одного крестьянина из Лорейна, которая видела, как ее собственный муж, сидя за столом, «изрыгнул» кисть и всю руку ребенка, которого он съел, находясь в волчьем обличье. Мамор объясняет это происшествие «демонической иллюзией», так как его теория сводилась к тому, что оборотни были просто волками, в которых, дескать, вселились духи людей, чьи тела в это время были спрятаны где-нибудь в безопасном месте. И все это дело рук злых демонов. О том, что упомянутая крестьянка, отведав черного хлеба, могла увидеть и не такое, демонологам было неизвестно.
Все теологические споры, собственно, сводились к тому, было ли превращение реальным, физическим, или то были иллюзии, насланные дьяволом. Само слово «ликантропия» было впервые использовано в 1594 году Реджинальдом Скотом в его книге «Разоблачение Колдовства» и обозначало «чрезвычайную форму сильного безумия, в котором человек может подражать поведению дикого животного, особенно волку». Определение ликантропии по Скоту более или менее похоже на используемое сегодня современными психиатрами. Скот отвергал идею телесного превращения и сомневался в реальности дьявола, или, по крайней мере, в его способности превращать человеческую плоть в звериную. Скот писал о страдающих ликантропией как о больных Lupina melancholia или Lupina insania и подвергал сомнению заявления людей, верящих в заклинания и заговоры и охваченных «гневом и ненавистью» к ликантропам. Критика взглядов римско-католической церкви на демонов и колдовство и резкое выступление против антиколдовской теории и практики великого французского законника Бодена, естественно, вызвала гнев Инквизиции, тем паче, что Скот приводил доводы против позиции Церкви по применению пыток к обвиняемым ведьмам и оборотням.
Поначалу многие считали феномен ликантропии всего лишь «эффектом наркотических средств, магического ритуала или своего рода мании величия». Первые христианские толкователи не верили в реальное превращение. Это вполне соответствовало таким отцам Церкви, как святой Августин, который отрицал физическое превращение, а оборотней считал лишь человеческими фантазиями, навеянными дьяволом: «Широко известно, что посредством определенных колдовских заклинаний и дьявольской силы люди могут обращаться в волков, — писал Августин, — Это нужно понимать буквально так: дьявол не может создать какое-либо существо, но он способен создать видимость того, чего на самом деле не существует, так как ни заклинаниями, ни злыми силами нельзя ум и тело физически превратить в звериные… но человек в своих фантазиях и иллюзиях может казаться себе животным, ощущать себя четвероногим». Так что даже Блаженный Августин, который допускал существование фавнов и сатиров, считал невозможным для человека превращение в волка. Совершенно нелепо, писал он в восемнадцатой главе «О граде Божием», «считать, будто люди могут быть превращены в волков, хотя многие древние авторы верили в подобные превращения и подтверждали их истинность…».
Аквилейский и Анкирский Соборы тех, кто считал возможным превращение из одного существа в другое без вмешательства Создателя, называли неверным хуже язычника. Первоначально даже в «Молоте ведьм» реальность превращений материи отвергалась:
Следовательно, если кто верит в возможность того, что какое-либо существо может измениться или преобразиться в лучшее или худшее состояние, в иной образ или подобие без участия самого создателя, который все творит и которым все создано, тот, вне сомнения, неверный и хуже язычника (2-я часть Декрета Грациана, предм. XXVI, вопрос V, канон XII).
Чарами и, соответственно, «завороженным взглядом, обольщенном фантасмагорией» считал превращения Ульрих Молитор в своем сочинении «De Laniis et Pythonicis» (1489).
Но вот к XVI веку средневековые теологи заколебались. Святой Бонифаций из Майнца еще не верил, что дьявол способен превратить человека в волка, но уже не сомневался, что человек своей злой волей может стать зверем. Самого сатану все чаще рисовали в облике волка. Люди — божьи овцы, их поглотитель — волк, враг божий. Папские буллы XV века против колдовства и ересей подогревали страсти вокруг перевоплощений дьявола в человеке, а человека — в волка. Спонде в 1583 году уже писал: «Если снадобье из трав, или власть дьявола, или и то и другое, вместе взятое, в состоянии так управлять бессмертной человеческой душой и его разумом, то надо ли удивляться тому, что они могут делать то же самое и с его телом?» А к началу XVII века странствующий монах Франческо-Мария Гваццо, известный демонолог и охотник за ведьмами, часто выступавший в роли консультанта на судебных процессах, уже считал, что в волка вселяется бесплотный дьявол:
«Иные тела дьявол подменяет, и, пока они отсутствуют или спрятаны где-нибудь в тайном месте, сам овладевает телом спящего волка, образовываясь из воздуха, и, окутав его, производит те действия, которые, как полагают люди, совершаются отсутствующей зловредной ведьмой, которая выглядит спящей».
Ликантропия оказалась важным оселком для проверки соотношения сил бога и дьявола, а потому и предметом яростных теологических битв. Если бог всесилен, то как он допускает бесчинство дьявола — превращение им человека в волка? Один восклицал: «Тот, кто смеет утверждать, что дьявол в силах изменить облик творения божьего, тот утратил разум, тот не ведает основ истинной философии». Другой (Боден в данном случае) возражал: если алхимик может превратить розу в вишню, яблоко — в кабачок, тогда и сатана способен менять облик человека… силой, данной богом! На заре эпохи Возрождения даже такие умы, как Витекинд (Witekind), Песе (Peucer), Парацельс и в особенности Жан Боден, беспрестанно твердивший о реальности ликантропии, поддались этому психозу. «Должно ли нам казаться странным, что Сатана изменяет очертания тела, превращая его в другое, при том великом могуществе, какое Бог дал ему в нашем элементарном мире?» — вопрошал Боден в своей «Демономании колдунов». Генрих Буллингер пошел еще дальше Бодена и осмелился заявить, что Бог намеренно позволил Сатане обучать своих учеников злым чарам, чтобы сделать их «исполнителями своего правосудия».
