Николай Усков - Неизвестная Россия. История, которая вас удивит
Вечер при дворе начинался в шесть. В его программу могли входить балы, маскарады, театральные премьеры и, конечно, ужин. Правда, Екатерина никогда не ела. Обычный ее вечер напоминал нечто вроде нынешнего светского раута. В покоях императрицы собиралось общество из сановников, генералов, дипломатов, придворных дам, люди разговаривали, играли в карты или шарады. В узком кругу, который был приглашен в «Эрмитаж» – буквально монашеская пустынь, приют отшельника, – даже запрещалось вставать, когда императрица поднималась с места. В десять Екатерина уходила к себе и ложилась спать. Едва ли после восемнадцати часов на ногах у нее оставались силы на сексуальные утехи, которые обычно воображают. Так, она жалуется Потемкину: «Я думаю, жар и волнение в крови от того, что уже который вечер поздно ложусь, все в первом часу; я привыкла лечь в десять часов».
Даже не верится, что за этой размеренностью и благообразием стояли две русско-турецкие войны, присоединение Крыма и создание Новороссии, строительство черноморского флота, три раздела Польши, которые принесли России Белоруссию, Западную Украину, Литву и Курляндию, война с Персией, присоединение Грузии и завоевание будущего Азербайджана, подавление Пугачевского бунта, война со Швецией, многочисленные законы, над которыми Екатерина работала лично, – всего она издала 5798 актов, то есть в среднем 12 законов в месяц, – созыв Уложенной комиссии, реформа административно-территориального деления империи, создание системы образования и общественного призрения, записки, переводы, либретто, пьесы, сказки, журнальные статьи, бесконечная переписка с друзьями, сановниками и генералами, а еще – разбор тысяч прошений и сенатских дел. По существующим оценкам, за 34 года екатерининского царствования через Сенат – высший судебный орган империи – прошло в общей сложности 120–150 тысяч дел, из которых в момент смерти императрицы остались нерешенными 11 456, то есть немногим более годовой нормы. Конечно, Екатерина вмешивалась не во все вопросы судебной власти, но ее педантизм и трудолюбие хорошо описаны современниками.
Так, статс-секретарь Державин вспоминал о деле иркутского генерал-губернатора Якоби, обвиненного в притеснениях китайцев. Это дело разбирали в Сенате в течение семи лет, потом подключили статс-секретаря. Ему доставили три кибитки, доверху набитые бумагами. Через год работы он подготовил доклад императрице – краткий обзор дела занял 250 страниц. Тем не менее, согласно инструкции, Державин должен был во время аудиенции иметь при себе все оригиналы документов. Поэтому целая «шеренга гайдуков и лакеев» внесла бумаги в спальню государыни. Державин был убежден, что генерал-губернатора оклеветали, Екатерину аргументы статс-секретаря не устроили, и она потребовала зачитать ей все дело, занимавшее в изложении Сената три тысячи страниц. Через четыре месяца чтений Екатерина все-таки согласилась с мнением Державина, и губернатора оправдали.
«Я с некоторого времени работаю, как лошадь, – жалуется императрица барону Гримму в 1788 году, – мои четыре секретаря не успевают справляться с делами; я должна буду увеличить число секретарей. Я постоянно пишу. Никогда еще не писала столько». Впрочем, Екатерина не устраивала шоу из своей занятости. Признание в письме Гримму – это невидимые миру слезы. Внешне ее жизнь казалась легкой и гармоничной в духе той памятной фразы: «У всех свои занятия».
Презрение к славе есть презрение к добродетелям
Умение планировать день, распределять свои дела, не отступать от задуманного, не поддаваться хандре или лени, всегда держать спинку, сохранять спокойствие и самоиронию, одновременно рационально относиться к своему организму, беречь и тренировать его, чтобы он служил безотказно, справляясь с постоянно возрастающими нагрузками, – все это можно было бы списать на немецкое воспитание. Однако думается, что причина такого поведения глубже. Екатерина подчинила свою жизнь сверхзадаче – оправдать собственное пребывание на престоле, к которому она имела весьма косвенное отношение. Как добрый человек, она, вероятно, жалела и своего мужа, и еще больше – Ивана Антоновича. Но сочувствие к их трагической судьбе, в которой она была целиком повинна, мобилизовало ее волю. Екатерина по-своему искупала грех, если, конечно, вообще верила в Страшный суд, а не в суд современников и потомков.
Еще Ключевский заметил, что одобрение значило для Екатерины то же, что «аплодисменты для дебютанта». Правда, Ключевский относил тщеславие Екатерины на счет ее женской слабости. Между тем она была поклонницей Тацита, а тот говорил, что «презрение к славе есть презрение к добродетелям» – contemtu famae, contemni virtutes. Желание славы, в том числе посмертной, было для императрицы способом оправдать «революцию» 1762 года, на деле доказать миру добродетельность своих намерений. Такая жизненная мотивация, безусловно, превращала ее в self made. Ради своей цели – править страной – Екатерина без сожалений преодолела массу данностей: и свое немецкое происхождение, и конфессиональную принадлежность, и пресловутую слабость женского пола, и монархический принцип наследования, о котором ей осмеливались напоминать практически в лицо. Словом, Екатерина решительно вышла за пределы тех констант, в которые жизнь пыталась ее поставить, и всеми своими успехами доказывала, что «счастье не так слепо, как его себе представляют».
Преодолев, казалось бы, непреодолимое, она очутилась в блистательном чертоге российской монархии, отражаясь в сотнях зеркал ее прекрасных залов и в тысячах глаз подданных, подобострастно устремленных к ее величию. В действительности за сиянием хрусталя, бриллиантов и орденских звезд скрывался, быть может, самый мрачный из тупиков ее жизни. Там, в изящной золотой клетке, ей предписывала томиться современная политическая наука, в том числе ее учитель, Монтескье. Томиться и не чирикать. Россия как большая империя обречена быть деспотией, так он считал. Екатерина с ее «республиканскою душою» никак не могла примириться с таким приговором.
Те, кто ищет в политике императрицы признаки «прогрессивного» движения к демократии, просто плутают в лесу. Неудивительно, что, измотавшись как следует, покусанные комарами и изъеденные клещами, они обвиняют Екатерину в лицемерии. Не менее тупиковым представляется мне путь тех исследователей, кто приписывает кондициям верховников 1730 года или так называемой «конституции» Никиты Панина середины 60-х годов XVIII века революционное значение. Ограничение самодержавия аристократическим советом едва ли облагородило бы здание русской государственности, скорее приблизило бы страну к хаосу Польши. Такой аристократический совет был призван легитимировать случайно приобретенное влияние отдельных лиц и превратить его в охраняемый законом институциональный статус. Это все равно что наемный топ-менеджмент компании вдруг захотел бы обладать ею по частям и заставил бы собственника подписать соответствующие бумаги. Очевидно, что тогдашние собственники ЗАО «Российская империя», столкнувшиеся с «конституционными» проектами своих топ-менеджеров, были совершенно не готовы расставаться ни с властью, ни с собственностью. Анна Ивановна порвала кондиции и забыла о них. Екатерина же, не отдаляя Панина, игнорировала его мнение как малосущественное.
Она, очевидно, пыталась найти свой путь между деспотией, олигархией и демократией, которые считала одинаково негодными формами правления. Фактически Екатерина впервые в русской истории попыталась осознать особенность русской ситуации. Ход истории действительно передал в руки российских правителей беспрецедентные ресурсы, которые обеспечивали их полную автономию от народа. В то же время страна, ее элита, очевидно, стремились стать европейскими. В первой же главе своего «Наказа» 1767 года Екатерина безапелляционно провозглашает: «Россия есть Европейская держава». Для императрицы это была и данность, и цель. Страна, прорубившая окно в Европу, нуждалась в дальнейшей трансформации в соответствии с требованиями современной европейской политической мысли. Екатерининская революция, которая начиналась как национально-освободительная, постепенно перетекла в антидеспотическую.
Мыслить гуманно и как люди
В поисках образа недеспотической России императрицу ожидали горькие разочарования. Так, анализируя дискуссии в Уложенной комиссии по поводу крепостного права Екатерина пишет: «Предрасположение к деспотизму… прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами. Ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления. Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; чего я только не выстрадала от этого безрассудного и жестокого общества, когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я могла когда-либо представить… стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев, разве мы не видели, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и, в сущности, самый гуманный… с негодованием и страстью защищал дело рабства… Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили гуманно и как люди… Я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства».
