Николай Усков - Неизвестная Россия. История, которая вас удивит
У всех свои занятия
«Не рожденная от крови наших государей, – пишет князь Щербатов, – жена, свергнувшая своего мужа возмущением и вооруженною рукою, в награду за столь добродетельное дело корону и скипетр российский получила, купно с именованием «благочестивой государыни», яко в церквях моления о наших государях производится». Сознавая правду не хуже князя Щербатова, Екатерина желала оставаться императрицей сердец, она как будто отрабатывала аванс, выданный ей обществом в 1762 году.
Уже распорядок ее жизни был четким, размеренным и весьма жестким, лишенным как авралов, так и праздности, хандры или загулов. Летом она вставала в 5 утра, в 7–8 часов – зимой и при плохом самочувствии. Сама разводила камин, зажигала свечи и садилась за письменный стол в кабинете. Эти первые часы дня, когда во дворце все спали, были обычно посвящены ее личным литературным занятиям, а также обширной переписке с корреспондентами в России и Европе – «не пописавши, нельзя и одного дня прожить», признавалась она своему секретарю.
Екатерина, вероятно, ценила одиночество, а потому спокойно относилась к отсутствию слуг в эти ранние часы. Однажды, когда слуги ей все-таки понадобились, она позвонила пару раз в колокольчик и, никого не дождавшись, выглянула в соседнюю комнату. Слуги играли в карты. На упрек государыни они как ни в чем не бывало ответили: «Мы просто хотели закончить партию». Такую сцену даже трудно себе представить, ее можно объяснить только добрым нравом самой хозяйки и, возможно, привычкой императрицы, разбаловавшей слуг. Дело в том, что утром Екатерина обычно навещала своего фаворита и не любила попадаться кому бы то ни было на глаза. Это было ее личное время. И слуги об этом знали.
К девяти императрица покидала кабинет и направлялась в спальню слушать дела. Приглашение в спальню, пришедшее в Россию из Франции, воспринималось как знак особого доверия монарха, хотя мизансцена мало чем отличалась от офисной. Екатерина сидела за небольшим столиком. Напротив, тоже за столиком, устраивался докладчик. Интимность обстановки подчеркивал только наряд государыни – белый шлафрок, то есть ночная рубашка, капот и чепец, который обычно сползал на левую сторону. Здесь она также не стеснялась носить очки с толстыми стеклами. «Верно, вам еще не нужен этот снаряд, – кокетничает императрица с секретарем, – а мы в долговременной службе государству притупили зрение».
Ко времени докладов дворец уже просыпался, и гул огромного муравейника нередко беспокоил государыню. Впрочем, она это терпела. Однажды какая-то молодежь принялась играть в соседней комнате в волан и так расшумелась, что Екатерина не могла расслышать слов докладчика. Он спросил императрицу: «Не прикажете ли велеть им замолчать?» – «Нет, у всех свои занятия, – отвечала Екатерина. – Оставьте их веселиться, а сами читайте погромче». В подобных историях хорошо заметно, что Екатерина не просто внесла стилистические коррективы в грубые нравы российского общества, она внутренне была убеждена в праве подданных на личную жизнь, не подчиненную высшим интересам, а абсолютно самоценную и автономную. Это ее убеждение проявлялось не только в массе бытовых мелочей, но и в законодательстве.
К полудню Екатерина уже была на ногах около восьми часов, то есть провела полноценный рабочий день. Она делала перерыв на туалет и переодевание в платье, при «волосочесании» обычно присутствовал ее сын, позднее внуки. Приведя себя в порядок, императрица, наконец, совершала «выход», то есть появлялась на публике по дороге в домашний храм или сразу в столовую. В зависимости от обстоятельств этот «выход» мог превратиться в многочасовое общение с придворными, сановниками, генералами и дипломатами, которые, рассредоточившись по обширным комнатам дворца, ожидали явления своего солнца. В результате за стол императрица иногда садилась в два часа дня. В ее желудке к этому времени ничего, кроме утреннего кофе, не было, а позади оставалось уже 10 часов работы с небольшим перерывом на туалет.
За обычным обедом у Екатерины присутствовали от двух до десяти человек, за праздничным – от двадцати до шестидесяти гостей. В пост она обедала одна. На еду у императрицы все жаловались, некоторые придворные даже предпочитали заблаговременно перекусить. Обед занимал не более часа. Екатерина ела мало, вино почти не пила, только под старость по совету врачей стала выпивать один бокал мадеры. Любимым ее блюдом была вареная говядина с солеными огурцами и смородиновое желе. Императрица постоянно сидела на диете, но все равно располнела, судя по всему, вследствие климакса. В последние годы у нее стали отекать ноги, появились язвы, и она была вынуждена пользоваться устройством, напоминающим лифт. Впрочем, как отмечает современник, зубы она все сохранила, «от чего говорила твердо, без шиканья, только несколько мужественно».
Послеобеденное время было отдано чтению книг, газет, корреспонденции и снова докладов – по ее словам, она «мешала дело с бездельем». Обычно Екатерина занималась рукоделием – вышивала, вязала для собачек или внуков, шила по канве, а ей читали вслух. Императрица прекрасно чувствовала комичность ситуации. Семирамида Севера вяжет одеяльце для своей левретки Томаса. «Что мне делать? – говорила она. – Мадемуазель Кардель более меня ничему не выучила. Это моя гофмейстерина была старосветская француженка. Она нехудо приготовила меня для замужества в нашем соседстве. Но, право, ни девица Кардель, ни я сама не ожидали всего этого».
Беллетристики среди чтений Екатерины было мало. Принц де Линь вспоминает: «Она… не любила ничего ни грустного, ни слишком нежного, ни утонченностей ума и чувств… Императрица не любила и не знала новой литературы и имела более логики, чем риторики». Очевидно, что к чтению Екатерина подходила прагматически, оно должно было ей что-то дать помимо эмоций, принести некую практическую пользу. Отсюда любовь к Тациту, Плутарху, Монтеню, а также к литературной классике вроде Мольера, Корнеля и открытого ею во второй половине 80-х Шекспира. В подражание его историческим хроникам она напишет несколько пьес по русской истории – о Рюрике, Олеге и Игоре, которые должны были пропагандировать ее политические взгляды. В русской культуре Екатерина – литературная «мать» Пушкина с его «Борисом Годуновым».
Разумеется, так выглядел день уже стареющей Екатерины. В молодые годы она много скакала верхом и гуляла. «Я была проворна, как птица, – пишет она подруге в Париж в 1772 году, – то пешком, то на лошади; я хожу по десяти верст как ни в чем не бывало. Не значит ли это испугать самого храброго лондонского ходока?» Этот отсыл к Лондону не случаен, императрица была привержена прогрессивной моде на физическую подвижность, которая пришла из Англии. Характерно, что Екатерина не любила устраивать парадные выезды в город. Как-то на восхищенное замечание своего фаворита, что ее приветствуют толпы подданных, она хмуро заметила: «И медведя кучами смотреть собираются».
Прогулка для Екатерины была прежде всего частью личной жизни, приватным ритуалом, своего рода фитнесом. Неудивительно, что нередко с нею приключались истории вроде той, которую Пушкин рассказывает в «Капитанской дочке». Екатерина непринужденно болтала с прохожими, и далеко не все ее узнавали: «Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева. Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу. Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос: «Не бойтесь, она не укусит». И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника. Марья Ивановна села на другом конце скамейки. Дама пристально на нее смотрела; а Марья Ивановна, со своей стороны, бросив несколько косвенных взглядов, успела рассмотреть ее с ног до головы. Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке. Ей, казалось, лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую. Дама первая прервала молчание…» Пушкин мог слышать десятки таких историй от людей, которые случайно встречались с императрицей во время ее прогулок. Ведь доступ в императорские парки был открыт для всех. Характерно, что собачка – как и сейчас – повод завести непринужденный разговор, и Екатерина этим не пренебрегала.
Вечер при дворе начинался в шесть. В его программу могли входить балы, маскарады, театральные премьеры и, конечно, ужин. Правда, Екатерина никогда не ела. Обычный ее вечер напоминал нечто вроде нынешнего светского раута. В покоях императрицы собиралось общество из сановников, генералов, дипломатов, придворных дам, люди разговаривали, играли в карты или шарады. В узком кругу, который был приглашен в «Эрмитаж» – буквально монашеская пустынь, приют отшельника, – даже запрещалось вставать, когда императрица поднималась с места. В десять Екатерина уходила к себе и ложилась спать. Едва ли после восемнадцати часов на ногах у нее оставались силы на сексуальные утехи, которые обычно воображают. Так, она жалуется Потемкину: «Я думаю, жар и волнение в крови от того, что уже который вечер поздно ложусь, все в первом часу; я привыкла лечь в десять часов».
