Россия в эпоху Петра Великого. Путеводитель путешественника во времени - Зырянов В. В.
Можно думать, что основным путем эмансипации общественного сознания в петровское время были собрания. С одной стороны, это позволяло одновременно вовлечь большое количество людей в некое культурное действо и таким образом за счет их числа размножить новые порядки, как мы это видим в случае с ассамблеями. С другой же стороны, показательные сборища были необходимы для формирования шоковой антикультуры, на базе которой можно было бороться с устаревшими образцами и беспрепятственно выращивать новые. Может быть, одним из таких тщательно спланированных антикультурных проектов Петра был Сумасброднейший, Всешутейший и Всепьянейший собор. В глазах иностранцев все эти процедуры не всегда окрашивались черным. Часть из них даже считала разгульные царские церемонии попыткой показать народу истинное лицо порока, отучить от пьянства. В частности, француз Вильбуа, хваля государственнический талант Петра Алексеевича, разглядел в сумасбродных утехах стремление царя воевать с церковностью: «Это вытекало из стремления этого умного и смелого государя подорвать влияние старого русского духовенства, уменьшить это влияние до разумных пределов и самому встать во главе русской церкви, а затем устранить многие прежние обычаи, которые он заменил новыми, более соответствующими его политике». Ключевский по этому поводу писал так: «царь-де старался сделать смешным то, к чему хотел ослабить привязанность и уважение, доставляя народу случай позабавиться, пьяная компания приучала его соединять с отвращением к грязному разгулу презрение к предрассудкам». Отчасти это верно. Для того чтобы переменить строй некой системы, необходимо создать в ее пределах мощную антисистему, способную со временем вырасти и поглотить саму систему-мать. Таким антисистемным инородным телом мог стать Всешутейший собор. Мощность его достигалась через упомянутые шок и эпатаж. Невероятно энергичный импульс подпитывался шоком от пьянства, курения и вольностей, которые позволяли себе его члены. Петр бросал перчатку в лицо консервативной морали и Церкви. Его детище паразитировало на православии, украв его наименования, чины, атрибуты и поставив их на службу увеселений и непотребств. Разврату и пьянству «архиереи» и «кардиналы» служили в нагло перевранных обрядах, не забывая прикладываться к чарке водки. Разнузданность, разврат, пренебрежение даже самыми базовыми моральными нормами и табу были возведены в абсолют. Пользуясь таким мощным инструментарием, царь растил свою антисистему, чтобы та не оставила камня на камне от дряхлой старины.
В то же время бытует мнение, что никаких серьезных политических целей Петр в сессии Собора не заложил. Можно спорить, что именование Никиты Зотова, формального главы собраний, папой следует считать пародией на католическое духовенство. В другое же время Петр переименовал его в патриарха. Опять же есть соблазн увидеть в этом предпосылку к демонтажу патриаршества. Даже если бесконечно долго отыскивать его истинные мотивы, то все равно наблюдателю будет казаться, что всешутейшие сборища были созданы только в силу пассионарной и любвеобильной натуры царя, устраивавшего себе отдушины с алкогольным чадом, непристойными шутками и издевательствами. В. О. Ключевский писал так: «Очевидно, здесь больше настроения, чем тенденции. Игривость досталась Петру по наследству от отца, который тоже любил пошутить, хотя и остерегался быть шутом. У Петра и его компании было больше позыва к дурачеству, чем дурацкого творчества. Они хватали формы шутовства откуда ни попало, не щадя ни преданий старины, ни народного чувства, ни собственного достоинства, как дети в играх пародируют слова, отношения, даже гримасы взрослых, вовсе не думая их осуждать или будировать».
Гипотетически есть несколько источников, сформировавших церемониальный облик собора. С одной стороны, это вывернутые наизнанку принципы церковных богослужений. С другой – четко просматривается святочный, языческий след. «Славления» на неделе после Рождества совершенно точно заимствованы из святочной традиции. Разве что духовные стихи, которые было принято исполнять в это время православным, заменялись бранными песнями, и так далее, в духе собора. Есть мнение, что западноевропейские карнавалы тоже можно считать прообразом «соборных» встреч. Л. Трахтенберг считает, что вторая заграничная поездка царя 1716–1717 годов оказала наибольшее влияние на характер Всешутейшего: «некоторые из празднеств, обнаруживающие наиболее заметное сходство с западным карнавалом, были устроены не до, а именно после этого второго путешествия».
Во главе собора стоял пожизненный руководитель, чин которого именовался по-разному: «князь-папа», «всешутейший и всепьянейший князь-папа», «святейший князь-папа и патриарх». Никита Зотов, первый князь-папа, носил титул «великого господина святейшего кира Ианикиты, архиепускупа Прешпурского и всея Яузы и всего Кокуя патриарха». Несмотря на пожизненность должности, три человека: Матвей Филимонович Нарышкин, Никита Моисеевич Зотов и Петр Иванович Бутурлин – успели побывать в этом кресле. Приставка «всея Яузы» связывается с тем, что хмельные сборища проходили неподалеку от бывшей потешной крепости Прешбурга и важной для конца XVII века реки Яузы, неподалеку от Преображенского. Вокруг главной фигуры собиралась свита из 12 кардиналов, «отъявленных пьяниц и обжор». Следующим многочисленным слоем были епископы, архимандриты и прочие лица «духовного звания».
Особое место в описании собора должны занимать прозвища, которые, надо сказать, выдумывались не без фантазии. Здесь мы вспомним про специфическую речь, которая была неотделимой составляющей общей культуры собраний. Ее синтезировали из нецензурной брани, местами даже перебарщивая с ней, и языка офень – торговцев вразнос. Поэтому прозвища иерархов собора заставляют краснеть, читая исторические документы. Складывается очень справедливое впечатление, что этот антикультурный проект Петра Алексеевича Романова был одной сплошной пьяной оргией. Пьянство меж собой соборяне аллегорически именовали Ивашкой Хмельницким. Разврат же – Еремкой. Обряд анафемы также переименовали: вместо «анафемствовать» говорили «еб*матствовать».
Сам монарх в своей креатуре носил скромный сан протодьякона. Памятуя о любви самодержца к централизации и структурализации, ничуть не странным для нас будет читать подробный устав, регламентировавший порядок функционирования Всешутейшего собора. Устав писался как серьезная государственная бумага, с большой правовой грамотностью и пристрастием. Василий Осипович Ключевский, размышляя над тем, как веселились петровские подданные, пишет, что «еще хуже были увеселения, тоже штатные и непристойные до цинизма. Трудно сказать, что было причиной этого, потребность ли в грязном рассеянии после черной работы или непривычка обдумывать свои поступки. Петр старался облечь свой разгул с сотрудниками в канцелярские формы, сделать его постоянным учреждением».
Скрупулезно описывались чины избрания и поставления папы, порядок рукоположения на тот или иной сан. Определяющей заповедью было пьянство: под строжайший запрет попал трезвый сон. Выбрав своей целью моление Бахусу и прославление Бахуса, собор подчинялся строгой концепции пьянодействия, «служения Бахусу и честнаго обхождения с крепкими напитками». Строгий порядок контролировал одежды пьющих, образ верной молитвы алкоголю, песнопения. В структуру этой маргинальной организации входили даже женщины: Дарья Гавриловна Ржевская до 1717 года была главной в женской иерархии, нося титул «княжны-игуменьи». Ей на смену пришла Анастасия Петровна Голицына. На ступень ниже стояли «архиигуменьи», затем «игуменьи», «диаконисы» и «монахуйни» («монахини»). Жены «служителей Бахуса» также становились участницами пьяных оргий.
Инициация напоминала обряд древней церкви: оглашенного в процессе «крещения» спрашивали издевательски «Пиеши ли?» взамен «Веруеши ли?» Трезвенники же, объявляемые размножающими ереси, лишались возможности посещать кабаки по всей империи. Анафема ждала «мудрствующих еретиков-пьяноборцев». В. О. Ключевский делал по сумме этих образов такой вывод: «Одним словом, это была неприличнейшая пародия церковной иерархии и церковного богослужения, казавшаяся набожным людям пагубой души, как бы вероотступлением, противление коему – путь к венцу мученическому».
