Николай Пирогов - Из Дневника старого врача
Мы, русские, из профессорского института, Professor-Embryonen (Профессорские зародыши) - как нас звали немецкие студенты,- мы все, слава богу, уцелели; но мы не сходились ни с одним студенческим кружком, не участвовали ни в коммершах, ни в других студенческих препровождениях времени; и я, например, несмотря на мою раннюю молодость, даже вовсе и не имел никакой охоты знакомиться с студенческим бытом в Дерпте. Только два раза я из любопытства съездил на коммерш, и то впоследствии, по окончании курса.
Но как ни странен (В рукописи еще: "Для потусторонних зрителей" (зачеркнуто) в наше время этот анахронизм, который представляет студенческая жизнь, с ее средневековыми обычаями, для постороннего наблюдателя, нельзя не согласиться, что она имеет многое в свою пользу: во-первых, самое вопиющее зло в обычаях этой жизни,- дуэль,- делает то, что ни в одном из наших университетов взаимные отношения между студентами не достигли такого благочиния, такой вежливости, как между студентами в Дерпте. О драках, заушениях, площадной брани и ругательствах между ними не может быть и речи.
Дуэли стоили жизни нескольким десяткам молодежи; это, без сомнения, очень прискорбно, и родители, потерявшие на дуэли безвременно своих сыновей, имеют полное право восставать против этого варварского обычая. Но что же делать, если в человеческом обществе нередко приходится выпирать клин клином за неимением лучшего средства против зла? А грубость нравов и обращение в студенческой жизни между товарищами портит также жизнь и есть не меньшее зло, чем дуэль [...].
Впрочем, студенческие общества всегда старались сделать дуэли наименее опасными для жизни; известно, какие предосторожности берутся в студенческих дуэлях к защищению головы, шеи и т. д. против ударов. Но заметно, что каждый раз, с увеличением строгости против обыкновенных студенческих дуэлей, увеличивались более опасные дуэли на пистолетах. В течение пяти лет были только два случая опасных дуэлей между студентами. В одном случае студенческий Schlager (роль палаша) попал на третий грудинный хрящ, перерубил его и повредил титечную внутреннюю артерию (art. mammallia interna); собравшийся около раненого факультет - надо признаться - опозорился.
Когда образовался плеврит раненой плевры с выпотом и значительным кровотечением из раны, до тех пор не кровоточивой, то трое профессоров погрязли в предположениях: один говорил, что тут ранено легкое; другой - что ранена легочная вена; но ни один не узнал плевритического выпота в несколько фунтов весом. В таком-то жалком положении в то время находилось исследование грудных органов в наших университетах.
Другие два случая были пистолетные дуэли; в обоих случаях раны были очень опасные, но исход был благополучный. В одном случае пуля пронизала шею около сонных артерий насквозь, задев горло; кровотечения, однакоже, не было, и раненый только долго не мог говорить.
В другом случае пуля засела в лобной кости, у соединения ее с теменной, и была вытрепанирована Мойером весьма ловко. Раненый, конечно, выздоровел.
Занятия мои с каждым годом увеличивались; особливо занимался я разработкой фасций и отношений их к артериальным стволам и органам таза. Этот предмет был совершенно новый в то время. Обыкновенные анатомы бросали фасции; в Германии занимались ими очень мало, и только у англичан и французов можно было найти описание и изображение некоторых из них.
Я делался с каждым днем все более и более специалистом, предаваясь по временам изучению самостоятельно одной какой-либо ограниченной специальности. Дошло до того, что я перестал посещать лекции по другим наукам, кроме хирургии.
Это было глупо с моей стороны, и я много такого, что могло бы быть очень полезным впоследствии, пропустил и потерял. До Мойера начали доходить жалобы других профессоров о моем непосещении лекций. Профессор химии, Гебель, прижал меня и на семестровом экзамене. Мойер дельно увещевал меня не пренебрегать другими науками, и был прав.
Но меня смущало то, что, слушая лекции, я неминуемо краду время от занятий моим специальным предметом, который как ни специален, а все-таки заключает в себе, по крайней мере, три науки. А сверх того, я, действительно, тяготился слушанием лекций, и это неуменье слушать лекции у меня осталось на целую жизнь. Посвятив себя одиночным занятиям в анатомическом театре, в клинике и у себя на дому, я, действительно, отвык от лекций; приходя на них, дремал или засыпал и терял нить; демонстративных лекций в то время на медицинском факультете, за исключением хирургических и анатомических, вовсе не было; ни физиологические, ни патологические лекции не читались демонстративно. Зачем же,- думал я,- тратить время в дремоте и сне на лекциях?
Наконец, я дошел до такого абсурда, что объявил однажды Мойеру о моем решении не держать окончательного экзамена, т. е. экзамена на докторскую степень, так как в то время от профессоров не требовали еще докторского диплома; а если понадобится,- думал я,- так дадут и без экзамена дельному человеку.
Мойер, конечно, отговорил меня от такого поступка и уверил, что экзаминаторы примут непременно во внимание мои отличные занятия анатомией и хирургией, и будут потому весьма снисходительны.
Но я забежал слишком вперед в моем рассказе.
Нас послали в Дерпт только на два или три года, а мы между тем пробыли там целых пять лет. Это сделала для нас польская революция 1830-1831 года.
Чрез год после нашего прибытия в Дерпт, началась турецкая война 1828 года, и нам пришлось распрощаться с некоторыми из наших новых дерптских знакомых. На эту войну уехал от нас Владимир Иванович Даль (впоследствии "Казак Луганский").
Это был замечательный человек, сначала почему-то не нравившийся мне, но потом мой хороший приятель. Это был прежде всего человек, что называется, на все руки. За что ни брался Даль, все ему удавалось усвоить.
С своим огромным носом, умными серыми глазами, всегда спокойный, слегка улыбающийся, он имел редкое свойство подражания голосу, жестам, мине других лиц; он с необыкновенным спокойствием и самой серьезной миной передавал самые комические сцены. Подражал звукам (жужжанию мухи, комара и проч.) до невероятия верно. В то время он не был еще писателем и литератором, но он читал уже отрывки из своих сказок. Как известно, прежде лейтенант флота, Даль должен был оставить морскую службу, отчасти потому, что страдал постоянно на корабле морской болезнью, а отчасти за памфлет в стихах, написанный им на адмирала Грейга.
Даль переседлал из моряков в лекаря; менее чем в четыре года выдержал отлично экзамен на лекаря и поступил в военную службу. Находясь в Дерпте, он пристрастился к хирургии и, владея, между многими другими способностями, необыкновенной ловкостью в механических работах, скоро сделался и ловким оператором; таким он и поехал на войну; потом он сделал и польскую кампанию, где отличился как инженер и пионер; а по окончании - вступил ординатором в военно-сухопутный госпиталь и вскоре переседлал из лекарей в литераторы, потом в администраторы и кончил жизнь ученым, посвящавшим много лет составлению своего лексикона, материал к которому в виде пословиц и поговорок он начал собирать еще, кажется, до Дерпта.
В его читанных нам тогда отрывках попадалось уже множество собранных им, очевидно в разных углах России, поговорок, прибауток и пословиц.
Первое наше знакомство с Далем было довольно оригинально. Однажды, вскоре после нашего приезда в Дерпт, мы слышим у нашего окна с улицы какие-то странные, но незнакомые звуки:
русская песнь на каком-то инструменте. Смотрим - стоит студент в виц-мундире; всунул он голову чрез открытое окно в комнату, держит что-то во рту и играет: "здравствуй, милая, хорошая моя", не обращая на нас, пришедших в комнату из любопытства, никакого внимания. Инструмент оказался органчик (губной), а виртуоз - В. И. Даль; он, действительно, играл отлично на органчике.
После Дерпта я встретился с Далем в |18]41 году в С.-Петербурге, когда он служил у м[инистра] внутренних] дел Перовского, и нередко сходился с ним в нашем обществе, составленном из дерптских приятелей. ( Имеется в виду кружок врачей, объединившихся вокруг П.-так наз. Пироговский ферейн. П. сделал в нем за 12 лет 140 научных докладов.)
Польская революция шла рука-об-руку с французской, после которой Николай Павлович осерчал на французов и запретил русским ездить во Францию. Да мало того: до 1833 года нас никуда за границу не хотели пускать. Так мы и просидели в Дерпте, сверх положенных, еще два года; мне, однакоже (впрочем и другим), зачислили эти годы в пенсию после моего ходатайства у военного министра в 1850-х годах.
Вместе с польскою революциею явилась и первая холера в Россию.
( К этому времени относится след. письмо П. к Лукутиным.
"Январь 1831 г. Я, бывало, часто в моем ребячестве залезу ножонками в большие калоши покойного батюшки и думаю, когда-то они будут мне впору, когда-то я выросту. Но вот пришлось вырости, т. е. достигнуть того, чего желал я, так скажу по опыту, что теперешнее мое положение удовлетворить меня не может: все чего-то ищешь, строишь какие-то воздушные замки, множество видишь тропинок, а куда итти, зачем? - не знаешь. Но довольно, чувствую, что надоедаю вам этими бреднями. Делаю переход и как бы вы думали к чему?-к холере. Из письма, полученного мною от матушки, я узнал, что вы и все ваше семейство, слава богу, здоровы. Теперь, сколько я знаю, бояться уже более нечего. Наши немцы также было вздумали учредить комиссию против нее из лекарей, но, кажется, она не состоялась. Здесь ждут 16 января гвардию, и готовится военный госпиталь на 150 человек. Берлинские и другие газеты полны политических новостей, но вы знаете, я до них не охотник, и потому особенного на сей счет ничего не могу сказать. Кажется, с неделю тому назад г. Мойер, которого из всех немцев я наиболее уважаю за его добрую и благородную душу, прислал мне листок из какой-то германской газеты, в котором разбирались два вопроса: имеют ли поляки право требовать отделения их владений от России? И ежели не имеют, то есть ли у них достаточная для этого сила? Оба вопроса разобраны и на оба отвечено: нет, в заключении же все это происшествие сравнено с Эзоповой баснею: Крестьянин и змея. Вот вам все, что я узнал, да и то поневоле, из этого листка. Но кто против русских? [Нынче с Севера идет к нам свет]. Сколько у нас проявилось романов, сколько новостей литературных. Мы еще не совсем онемечились и часто находим случай читать и русские книги - единственное напоминание о милой родине" (Архив В. И. Семевского).
