Василий Попов - Большая ничья. СССР от Победы до распада
Западные исследователи полагали, что во времена Хрущева диссидентское движение имело форму спорадического «антисталинского взрыва, сочетавшего в себе негодование и надежду» и лишь в брежневские годы оно превратилось в «устойчивое движение». Благодаря чему стал возможным этот качественный переход? Во-первых, отстранение Хрущева от власти означало конец открытым дискуссиям о сталинской эпохе и породило «контрнаступление со стороны ортодоксов», т. е. диссидентство явилось «в первую очередь движением самозащиты» против возможной ресталинизации советского общества. Во-вторых, менялась сама советская система, она становилась «либеральнее» или «мутировала от тоталитаризма к обычному авторитаризму». Поэтому произошел отказ от террора прежних лет, репрессии против инакомыслящих осуществлялись «методами более мягкими и опосредованными». Поскольку социализм был уже построен и перешел в фазу «развитого социализма», надобность в прежнем терроре отпала и важнейшей задачей системы стала охрана завоеванного; в практику вошел «мягкий» сталинизм. Для западных историков «наиболее громогласным» диссидентом в СССР оставался А.И. Солженицын. Таким же воспринимался и А.Д. Сахаров. Анализируя взгляды Сахарова, Солженицына и Медведева, западные историки утверждают, что «все эти диссиденты оставались лояльны идее «коммунистического реформаторства», а это (по мнению ученых) свидетельствовало о непонимании того, насколько глубок был кризис системы. К концу брежневского правления, считают западные исследователи, зародилось «теневое» диссидентство — закулисная критика советского режима представителями столичной интеллигенции, которая смогла использовать свой «реальный шанс» только во времена Горбачева{326}.
Среди основных направлений инакомыслия в Советском Союзе Л.М. Алексеева выделяла национальные движения (украинское, литовское, грузинское, армянское и др.), религиозные движения (евангельских христиан-баптистов, пятидесятников), гражданские движения, включая главное — движение за права человека. В качестве самостоятельного феномена ею выделено русское национальное движение{327}.
Некоторые историки рассматривают диссидентство как «идеологическую оппозицию» или «инакомыслие по отношению к сталинизиро-ванной идеологии» государства. В соответствии с этим ими выделены правозащитное, национальные и религиозные движения{328}.
Западный историк Дж. Боффа указывал на три основных напраые-ния в диссидентском движении: ленинско-коммунистическое с Р.А. Медведевым во главе, либерально-демократическое с А.Д. Сахаровым и религиозно-националистическое с А.И. Солженицыным. В отличие от многих зарубежных исследователей он не считал, что между официальной советской культурой и диссидентством как своеобразным оппозиционным течением в СССР существовала «пропасть», поскольку «аргументы диссидентов пробивали многочисленные бреши в самих цитаделях власти и ее аппарата». Он также выступал против другого распространенного утверждения, приписывающего большинству диссидентов лояльность идее «коммунистического реформаторства». Боффа писал: «На первых порах диссиденты лелеяли надежду на исправление и улучшение существующей системы, продолжая считать ее социалистической. Но в конечном счете они стали видеть в этой системе лишь признаки умирания и ратовать за полный отказ от нее». Этот историк также полагал, что «благодатную почву» для национализма создал «кризис официальной идеологии» и каковы бы ни были его оттенки, общим для них являлось следующее: советская система — не продукт русской истории, а результат насильственного навязывания со стороны; необходимо укреплять веру в «потенциальное превосходство русской нации», в ее «социальное, моральное и религиозное возрождение», в ее «миссию». Боффа писал, что, несмотря на все разнообразие культурной жизни страны, включая «подпольные глубины советского общества», в СССР не наблюдался прогресс политической мысли и не вырисовывалась «настоящая программа возможных реформ». Основную причину такого положения западный историк видит в политике брежневского руководства, которое было озабочено не стимулированием новых идей и поиском новых решений, а их сдерживанием{329}.
Историки М. Геллер и А. Некрич рассматривали диссидентство в широких рамках, охватывающих как политическую оппозицию советскому режиму, так и различные формы недовольства — «бурления в обществе»{330}. «Разномастным» в идейном отношении называли диссидентское движение А.С. Барсенков и А.И. Вдовин. Они указывали на его «идейное родство» с известными в России с XIX в. славянофилами, западниками и социалистами. Представителями «социал-демократического» направления Барсенков и Вдовин называли братьев Р.А. и Ж.А. Медведевых, «национально-либерального», почвеннического — А.И. Солженицына и И.Р. Шафаревича, «либерального западничества» — А.Д. Синявского и Ю.М. Даниэля. Как и другие исследователи, они подчеркивали, что в 70-е гг. XX в. правозащитное движение становится «одной из главных составляющих» диссидентского движения в СССР. По их мнению, многие влиятельные в прошлом диссиденты, представлявшие различные течения этого движения (А.А. Зиновьев, А.Д. Синявский, отчасти А.И. Солженицын), увидев «плоды диссидентства» после распада СССР, «кардинально переоценили» и свое участие в этом движении, и его историческую роль в целом{331}.
Мнение автора
Хотя для подобного вывода имеются некоторые основания, нам представляется, что Барсенков и Вдовин несколько упрощают процесс переосмысления диссидентского движения его вчерашними лидерами. Попытаемся показать это на конкретных примерах. В своей последней книге А.Д. Синявский для обобщенной характеристики внутренней природы советского общества употребил термин «советская цивилизация», которая, по его многолетнему убеждению, «хорошо приспособлена к тому, чтобы подавлять человеческую свободу, а не чтобы ее открывать, питать и стимулировать». Советскую цивилизацию Синявский сравнивал с гигантской египетской пирамидой, которая состояла из тщательно подогнанных и притертых колоссальных камней. Среди этих «камней» и революция, породившая небывалую по силе давления на общество власть, и «незыблемый авторитет» Ленина, из которого вырос Сталин, и советский быт или «жизнь для себя», несмотря на требования властей жить «для государства», и новый советский человек, демонстрирующий «одновременно героические качества, рабскую покорность и тупое самодовольство», и перестройка, когда советская цивилизация в первый раз проходила «проверку свободой».
Следовательно, вопреки утверждениям Барсенкова и Вдовина, Синявский не отказывался от своей прошлой критики советской системы, воспитывающей, по его мнению, из людей рабов государства. Однако как человек, хорошо знавший предмет своего исследования с изнанки жизни, Синявский не идеализировал и диссидентское движение, активно противостоявшее диктату Советского государства. По его утверждению, в «предельно централизованном и нормативном» советском обществе личная инициатива и самостоятельность мышления сохранились «только у преступников перед властью — у политических, то есть диссидентов, и чисто уголовных». Вот парадокс, который счел нужным отметить Синявский, — для современной России «криминальное мышление и криминальные программы оказались крепче диссидентских». Одной из главных причин подобного положения, по мнению Синявского, являлось то, что часть интеллигенции «вошла во власть и стала сотрудничать с ней, оказалась способна заботиться только о своих интересах». Произошло забвение народных интересов, а «придворная часть» интеллигенции, сотрудничавшая с властью, стала использоваться последней как «своего рода благородное, демократоподобное облако», скрывающее криминализацию России. Таким образом, согласно Синявскому, интеллигенция на современном этапе во многом утратила свою историческую роль барометра общественных настроений, защитницы всех «униженных и оскорбленных». Что же касается «низовой интеллигенции» (учителей, библиотекарей, врачей), то она по-прежнему остается «почти безгласной, бессловесной»{332}. Чрезвычайным своеобразием отличается и оценка диссидентского движения А.А. Зиновьевым, на которого ссылаются в своей книге Барсенков и Вдовин. Во-первых, известный философ, по его собственному признанию, «сам никогда диссидентом не был», а его зачисление в ряды этого движения связано (по мнению Зиновьева) с понятийной неопределенностью, сложностью и малоизученностью самого явления диссидентства. Для Запада, указывает Зиновьев, диссиденты — все, «кто по каким-то причинам вступает в конфликт с советским общественным строем, его идеологией и системой власти, подвергаясь за это каким-то наказаниям». Поэтому в «одной куче» оказались националисты и религиозные сектанты, люди, желающие эмигрировать, и террористы, политические бунтари и писатели, деятели культуры, «жаждущие мирового простора». В СССР, по мнению философа, диссидентами называли «лишь определенную часть оппозиционеров», лозунгом которых стала борьба «за гражданские свободы и права человека» и которые «делали публичные заявления, устраивали демонстрации, создавали группы». Он также утверждает, что диссидентское движение стало возможным «в значительной степени благодаря вниманию и поддержке со стороны Запада»; что советская интеллигенция за счет своих «родовых признаков» — лучшей образованности, скрытности натуры, гибкости, изворотливости и умения «думать только о себе» — являлась в действительности не «жертвой режима», а его «оплотом». Либеральная интеллигентская «фронда» еще во времена Хрущева «исчерпала свой «либерализм» и в брежневские времена эволюционировала в сторону «консерватизма», дабы «урвать свои куски от благ общества». Зиновьев считает, что диссидентское движение пришло в упадок не только из-за репрессий со стороны властей, но также по причине «непомерного тщеславия и самомнения» со стороны многих видных диссидентов, по причине игнорирования ими исторического опыта в объяснении явлений общественной жизни Советского Союза, сосредотечения своего внимания исключительно на критике и разоблачении «язв» советского общества. Большое число эмигрантов среди диссидентов Зиновьев объясняет отсутствием в их среде «глубоких психологических оснований для бунта против режима»{333}. Таким образом, речь идет не о кардинальной переоценке диссидентского движения отдельными идеологами инакомыслия, а скорее об уточнении ими собственной позиции в отношении роли и места не только советской, но и современной интеллигенции в жизни российского общества.
