Павел Лукницкий - Ленинград действует. Книга 2
«Томагавки» прогнали немцев, превосходящих численностью, и сейчас кружат мелкими кругами над нами.
Померанцев вскочил на велосипед, поехал по улице, а я подсел на скамеечку, к парторгу эскадрильи Гандельману, который не обедал, наблюдая весь процесс боя.
– Судя по нахальству, – говорит парторг, – это настоящие фашистские асы. И все-таки никаких результатов!.. Хороший переворот сделал Лукин, ушел от фашиста. Асы атаковали наших раз пятнадцать, но наши разорвали их на две части и контратаковали, и асы ушли.
3 часа 45 минут дня
«Томагавки» продолжают кружиться низко, на высоте сто пятьдесят – двести метров над нами.
– Да, – продолжает парторг, – видимо, немцы подбросили авиации сюда, стараются вывести из строя истребителей. Фашистская молодежь, у которой стаж полтора-два года службы, никогда не решилась бы нападать… А эти асы – их гордость заедает, наскакивают! Их отряд специально сюда направлен, чтобы уничтожить наших. Не вышло ни хрена!.. Хорошо наши выручали друг друга, взаимодействовали хорошо!
Пошли на посадку – Щуров, за ним Кудряшев, за ними идут на посадку с выпущенными шасси Лукин и Рощупкин.
Померанцев вернулся, сел рядом со мною:
– А тройку «восемьдесят седьмых» все-таки наши гробанули сегодня!
Заухала зенитка.
– Опять идут где-то, гады!..
А станция, что рядом с деревней, все еще дымится с утра, после утренней бомбежки. Отдельные взрывы снарядов сожженного поезда с боеприпасами слышались еще часа полтора-два назад. Сейчас там все тихо.
Вечер
Бой кончился. Воцарилась полная тишина. Я пошел в штаб истребительного полка, сел писать статью в ТАСС, передал по телефону краткую информацию в «Ленинский путь» – в общем, провозился до десяти часов вечера, затем вернулся в «свою» избу к летчикам эскадрильи связи. Здесь нет света, кроме света белой ночи, летчики слушают патефон. Его сменяет баян, на котором тихо и хорошо играет Мацулевич.
– Я, – говорит, – патефона не люблю. Тут (на баяне) хоть соврешь иногда!
А играет – не врет.
Летчикам заказ: отвезти генерал-майора Белякова и какого-то полковника в Малую Вишеру. Улетели Померанцев и кто-то еще – на двух машинах.
Некий летчик, старший лейтенант, сидит в гостях «пролетом». Рассказывает: сегодня был бой над немецкой территорией, наши – штук шесть истребителей – врезались в гущу немцев (их было шестьдесят четыре самолета), сбили немало, сами целы. Этот летчик – из Ленинграда и говорит, что там идет сплошь артобстрел, но что бомбардировщики прорваться к Ленинграду не могут.
Штурман Борисовец
30 мая. Вечер
Вечер после дождя был прохладен и ясен. Через час ему предстояло сгуститься в сумерки, а еще через час эти сумерки должны были раствориться в белой светлой ночи. Только вот этим коротким наплывом сумерек и могли теперь пользоваться летчики эскадрильи связи, чтобы выйти в полет над территорией, где наземные части ведут бои.
Штурман Александр Семенович Борисовец, исхудалый после трех месяцев госпиталя, лежит на кровати в штанах, в рубашке, с забинтованной ногой – только торчат пальцы. Лицо у него резкое, экспрессивное. Он глядит своими серыми глазами на Горлова. Штурман лейтенант Павел Горлов, выполняющий в эскадрилье партийно-учетную работу, сидит за столом. На столе в глиняной вазочке ветка черемухи. Горлов, написав две-три фразы, трогает веточку, то и дело принюхивается к ней.
– … Так, значит. Родился ты в девятом году, пятого февраля. Слуцкий район, Западная область, Серажский сельсовет, деревня Браново или совхоз Куйбышев. Белорус. До поступления в Красную Армию – колхозник, занятие родителей – крестьянство. После семнадцатого года – тоже крестьянство… Это я вписал. Дальше… Ну, тут либо да, либо нет: лишен избирательных прав? Нет. Судимость? Нет. Женат? Вот это – да. Борисовец Евгения, сыновья Геннадий и Александр… Сам-то что кончал? Рабфак, два курса. Годы? (Пишет.)… Так… Окончил курсы летчиковнаблюдателей в тридцать девятом году в Ленинграде. Так… В комсомоле не состоял? Беспартийный?
– Я сразу в партию поступаю!
– А родственники за границей имеются?
– Нет.
– А на территории белых…
– Не был.
– Ну, когда ты стал работать? Детей-то ведь наделал? Кормить их надо было?
– С тридцатого в колхозе, по тридцать первый…
– Кем?
– Колхозником.
– Так. Дальше?
– В армии, по тридцать седьмой год.
– Какая часть?
– Первая…
– Как – первая?
– Моя первая. Шестой стрелковый полк. Второй белорусской дивизии. Минск.
– Кем?
– Красноармейцем.
– Так. А потом что?
– Знаешь, летать легче, чем все это писать!
– Так не ты же пишешь, я за тебя пишу. Как за раненого.
– Я и есть раненый. Слушай же. С тридцать третьего – срочная служба по тридцать седьмой, второй батальон ВНОС, вот тебе и все. На должности помкомвзвода был. Потом демобилизовался.
– Работал или бегал?
– В домоуправления по тридцать девятый, инспектор жилуправления. Город Красногвардейск. Потом по сорок первый там же, райпищепром.
– Значит, конфетки там воровал?
– Не нужно было, – бери сколько хочешь.
– Кем?
– Завхозом… Все?
– Нет, не все еще…
Входит сержант:
– Товарищ лейтенант Горлов! Вас две девушки убедительно просят выйти.
– Ну?
Все смеются:
– Значит, хвост дудкой, понеслась!..
– Ну, последнее, о ранении?
– Ранен шестнадцатого января тысяча девятьсот сорок второго, в девять двадцать, при исполнении задания Пятьдесят четвертой армии.
– Наград не имеешь?
– Картофельную медаль запиши!
Горлов сует анкету в ящик стола и поспешно в красной своей майке выходит…
Борисовец встает, осторожно ступая на раненую ногу, ставит на подоконник патефон, выглянув в окно, зазывает в избу двух сидящих в палисаднике под пышной черемухой девушек. Они с ним здороваются почтительно: «Александр Семенович!» – и, войдя в комнату, обвешанную по стенам амуницией летчиков да портретами выехавших из деревни прежних владельцев избы – колхозников, чинно присаживаются на табуретки. Входит и Горлов, а за ним входит с третьей девушкой летчик Мацулевич, огромный верзила, добродушный, представительный, – он в своем сером комбинезоне, в коричневом шлеме, туго застегнутом под подбородком… Его лицо словно вырублено из хорошего дерева – массивно, крепко скроено, тяжеловато. А переносица – припухшая, со свежим рубцом.
Девушки только что, в этот самый белесый вечер, вернулись с поля, где они вместе с другими колхозницами запахивали воронки от бомб и снарядов, сыпавшихся вокруг этой деревни. Каждая из девушек посадила за эти дни овощей больше, чем сажала год назад, в мирное время, – ведь овощи нужны Ленинграду, а девушки хотят помочь ему не меньше, чем помогают ему летчики и бойцы Красной Армии, дерущиеся нынче вечером с врагом в лесах и болотах Приладожья.
Одна из девушек – в ситцевом платье, в серой жакетке, губы подкрашены, курносая, краснощекая, деревенски красива, у нее отличные зубы, хороший рот. Сидит, молчит, посмеивается какой-то разухабистой пластинке, пристукивая носком черной лакированной туфли.
– Эх, станцевал бы, Шура, с тобой я этот фокстрот! – подкрутив пружину патефона, весело говорит Борисовец и тянется к комоду, на котором стопочкой лежат книги: Маяковский, и «Пятнадцатилетний капитан» Жюля Верна, и «Хаджи-Мурат» Толстого… Тянется, берет плоскую коробку цветных карандашей. – Ну, танцуй фокстрот с Мацулевичем, а от меня возьми хоть вот это!
– Не надо! – смеется Шура, но Борисовец уговаривает:
– Ну возьми, ну возьми, на память возьми, выбери, какой тебе нравится!
Шура выбирает карандаш, а голубоглазая тоненькая Аня – в красном джемпере, в простенькой ситцевой юбке – уже кружит по комнате с добродушным исполином, в прошлом – биохимиком, а ныне штурманом Николаем Мацулевичем, который кажется еще выше ростом под низким потолком избы. Через несколько минут Мацулевичу пора в очередной полет. Там будут бить зенитки врага, там «мессершмитты» будут рыскать по облакам, хищно высматривая, не появится ли над самым лесом внизу беззащитная учебная машина русских летчиков связи… Весело Мацулевичу, – девушка, танцующая с ним, в его руках как былинка, он со снисходительным добродушием посматривает на ее бархатные туфельки (она их принесла с собой в газетине): как бы не наступить огромным своим сапогом! Он неловок в танце. Он легок и поворотлив только «там» – в воздухе.
Впрочем, сегодня перед обедом Мацулевич очень ловко играл с этой Аней в волейбол, без сетки, – оба азартничали и, ничуть не жалея друг друга, старались выбить один у другого мяч, а руки у обоих сильны, и мяч летал как ядро…
И вот уже никто не танцует. Аня сидит на кровати в своем красном шерстяном джемпере, с расчесанными русыми волосами, хорошенькая. Две другие сидят чинно на стульях, вполголоса поют песенку. Чувствуется, что у летчиков отношения с этими девушками чисто товарищеские, простые, добрые.
